На долгую память

Розка его не встречала. Пока он играл после уроков в футбол, на улице разразился скандал. Демьяновна позорила мать как хотела, кричала сперва возле ограды, потом на своем огороде, припоминая, что было и не было, и у матери, как обычно, от растерянности не нашлось слов. Она молча поймала Розку и повела ее в стайку. Розка не сопротивлялась и, видно, все предчувствовала: в жалостных ее собачьих глазах сверкали слезы. На минуту Физа Антоновна дрогнула, но обида затопила ее сердце отчаянием. И не о Розке она думала в эту минуту, а о том, что, сколько ни делай людям добра, достаточно невеликой ошибки, чтобы тебе насолили сполна. «Без тебя у меня мало неприятностей», — сказала Физа Антоновна и подтянула ее к потолку. И когда уже Розка дернулась в последний раз и погибла, она сняла ее, помолилась за преступную душу свою и заплакала, с причетом обратилась к покойному мужу: «Зачем ты оставил нас так рано? Разве бы о н а разевала рот каждый раз, кабы ты был?»

Женя толкнул дверь в воротах, кинул портфель и спросил у матери со слезами на глазах: «Где Розка? Мам! Где моя Розка?»

Розка лежала в пряслах, прикрытая сеном. Что же они наделали, люди! И у матери поднялась рука! Значит, она не думала про Женю, значит, ей дороже какая-то Демьяновна!

Он зашел в избу и упал на постель. Он не мог вообразить себе, что Розка не дышит. Лучше бы она пропала где-нибудь на площади, тогда бы легче переносить расставание с нею, но она лежит на сене, и ее ничем не спасти.

— Она вон у Демьяновны опять по грядкам бегала, — оправдывалась Физа Антоновна. — Не плачь, сынок, — и сама утерлась платком, — мы нового щенка достанем. Будем мы еще за собаками плакать, слез не хватит. Не плачь, получше Розки заведем. Она вон меня материла перед всеми, ты и такая, ты и… ты и не работала сроду, и деньги от мужа таила, и рада была, что муж погиб. Как будто я сама себе зла желала. Ты и патефон, дескать, Женин продала. Куда я его продала, себе на платье, что ли? Или я его пропила, прогуляла? Хотела ж не остаться без коровы — вот и продала. Ей бы на мое место.

В эту минуту вошел Никита Иванович. Он нес с получки рыбу и был веселее прежнего.

— Ты чего? — увидел он, что Физа Антоновна плачет. — А?

Она молчала и, оттого что он спросил, заплакала пуще.

— Письмо от кого, может? Он сел на стул подле.

— Так что такое, я не пойму? Мать плачет, сын лежит. Что такое?

Женя молчал. Все для него были кругом виноваты.

— Ну давайте я тоже сяду и заплачу: может, нам легче будет. Давайте до утра плакать и не говорить. Долго вас спрашивать?

— А то, что… — начала Физа Антоновна, — ко всем с добром, а…

— Демьяновна, наверно? Я ей, — он выругался, — ноги поотрываю, спички вставлю.

— Сиди! Ты, ради бога, не вмешивайся. Она тут высказалась. Побольше бы звал да выкладывался. Все про тебя знают. Сиди, без тебя. Надо раньше домой приходить — вот это лучше будет.

— Опять двадцать пять. Я в Криводановку ездил.

— Не знаю я, куда ты ездил.

— Вот ты, старенька!

— Какая я старенька. И тридцати пяти нет. С вами состаришься. Поели да пошли. И душа ни об чем не болит.

— Ну язви… Мы виноваты. У тебя сыновья орлы, пришел отец на рогах, веревку скрутили, дали ему по заднице, что ли. Пожалуйста, я сейчас штаны спущу, бейте!

— Тебя скрутишь!

— Ну что ты расплакалась?

— А того я расплакалась, — затряслась Физа Антоновна, и Женя тоже спрятал лицо в подушку, дал волю слезам, и опять в детское сердце проникла обида на всех, — того и расплакалась, что…

Она не могла говорить.

— Ехор-малахай! — сказал Никита Иванович. — Ты ее не принимай во внимание. Чешут люди языками, ну и пусть чешут, а ты иди себе, ноль внимания, они и отстанут. Надо гордей быть. Будем мы еще из-за всякого дерьма расстраиваться! Завтра воскресенье, я получку принес, пойдем в магазин, куплю чего-нибудь ребятам. Пойдешь, Жень?

— Никуда я не пойду! — буркнул Женя, вскочил и вышел на крыльцо.