На долгую память

А что значило для Жени, например, 23 октября, что оставил его памяти этот день? И 23 ли октября это было? И 6 мая, когда мать ездила к отцу последний раз, и то разнесчастное утро, когда выкопали у них картошку и провезли мимо станции отца? И 18 апреля. Мать продала свое любимое платье, чтобы справить Жене костюмчик. И 23 января, день ее рождения, так ни разу и не отмеченный по-настоящему? Отчего позже в воспоминаниях Жене не хотелось жить своими детскими ушедшими мгновениями, восторгами от кинофильмов, купанием в речках, отмщениями за разбитые губы и синяки под глазами, мечтательными вечерами на болоте, когда он стегал прутиком лягушек и чем-то томился? Отчего своя жизнь тогдашняя, свое детство утратили с годами интерес сами по себе и скрытые переживания и заботы матери явились насущной нуждой его памяти и отчего он так стремился приблизиться хоть на шаг к ее сердцу и поглядеть на то время не своими, а ее глазами?

Мнится порой, что и в пять, и в десять лет сидел Женя всякое росное летнее утро на еще холодных приступках крыльца и следил через низкий забор за пастухом. Пастух (то старик, то мальчик, то женщина) появлялся в любую погоду в плаще и с сумкой наперевес, в уголке которой белела головка бутылки с молоком, звонко щелкал бичом, дудел в свой рожок. На востоке за базаром точно подтаивала светом окраина неба. И пока просыпались, торопливо стучали друг к другу в ставни соседки или вскрикивали во дворах, хлопая ладошками по спинам своих Зорек, Катек, Буренок, свет разливался и уже проникал в пасмурные, с примятыми постелями комнаты. Казалось, по всей России выгоняли сейчас женщины в стадо своих кормилиц. Столько места занимали в жизни коровы. И тяжело было расставаться с той, которая изо дня в день была и надеждой, и заботой, и, кажется, всем на свете. Столько было переживаний у матери, если корова оставалась на зиму постельной. Захватывает зима, в доме ни денег, ни сена. Живи как можешь. Корову хоть раскорми, она на кружку прибавит — и все. «Им чего, — говорили про хозяек, — каждый день выручка, молоко свое, деньги в чулки прячут, в стенки замазывают. Без работы всю жизнь». «Им чего, — возражали и хозяйки, — сделал не сделал — руку в кассу протягивают два раза в месяц, вынь-положь, а тут как осень — чем кормить? Как до весны дотянуть? Что наторгуешь, то и отдать. Попробовали бы подержать. На базар выйдут — платья на них, пальцы подкрашены, зимой воротники какие… А ты в фуфаечке трясесси, пальцы в рукавах греешь… Нынче корова не погуляла, куда ее?»

Услыхала Физа Антоновна, что продавали на другой улице корову молоденькую, стельную, продавали потихоньку, по-знакомству. Мужик работал заготовителем, закупал дня коопторга и нередко для себя, для тайной продажи. Просили за нее дорого. И упускать не хотелось, дешевле не найдешь.

На следующий день поехала Физа Антоновна в город на толкучку сбывать патефон. Патефон был не старый, только поставила хорошую деревенскую пластинку, и тут же набежали покупатели.

— Тетечка, — сказала одна женщина, — или как тебя звать, ты еще вроде молодая… Может, сбавишь?

— Я бы никогда не продала, — пожаловалась Физа Антоновна, — но мне на сено. Да корова нестельная. Это у меня сынишкина память, отец покупал, когда уходил на фронт. Я тебе адрес дам, я не какая-нибудь спекулянтка или обманщица.

— Ой, я верю, — сказала женщина, — я бы тебе с удовольствием, может, и набавила, да деньги вот все. Если я сейчас его не куплю, меня дома едом съедят. Езжай, сказали, купи хоть какую железку, а то скоро реформа будет. А чего купить, пальто по четыре тысячи, смотреть не на что.

Сторговались, мать спрятала деньги за подкладку пальто, даже в избу свою не зашла, побежала к соседу через огород договариваться, пока не перехватили другие. Ткнула мать корову в бок: и стельная и красивая, но очень, очень дорогая. «О-о-о, где ж их брать, денег? И прозевать не хотелось. Выгодно, невыгодно, а…» Пошла советоваться.

— Как ты мужик, — сказала она Демьяновичу, мужу Демьяновны, — посоветуй.

— Спеши, — сказал он, — кто знает, что будет после реформы.

— Заколоть на мясо свою, что ли…

— Колоть — одни кости. На бойню дай, за место заплатишь, да рубщику, еще меньше выйдет. Веди живую.

Всю ночь не спала, думала, у кого занимать денег. Еще вечером пообещал ей полтысячи Демьянович, но сразу не дал, просил заходить утром, на ночь, говорили старые люди, денег не занимают, деньги тогда перестанут водиться. Утречком Физа Антоновна привела новую корову, приставила к сену, в залог отнесла плюшевое пальто, повела свою кормилицу по морозу в фуфайке на базар. Корова сроду была неаккуратная, где наляпает, там и ляжет, к бокам присохни кизяки, мать почистила ее железкой, оттерла, корову трясло, и она покрыла ее на базаре распоротым мешком. Демьяновна, в душе уже готовая обмывать продажу и покупку, увязалась за матерью.

Киргизы пощупали, пощупали:

— Одни кости.

— Какая ж корова без костей? — сказала Демьяновна. — А у вас мясо на чем держится? Худая баба и то молоком дите кормит.

— Зубы шатаются.

— Коронки вставишь. Ей не улыбаться, не видно.