На долгую память

— Э-э, браток, это длинная песня. В шахтном клубе он у нас висел. А как Блюхера не стало, я у завклубом этот портрет выпросил. Мы ведь в гражданскую воевали вместе с ним! Весь Урал прошли. Хороший был командир! Нравится портрет-то?

— Нравится.

— Возьми тогда.

— Что вы!

— Бери, раз говорят. Только береги, как я берег. В Каслях отлит — не в какой-нибудь захудалой литейке…

При этом Степан Григорьевич добавил соленое словечко. Крепок он был в свои немалые годы. Усы — как у Чапаева, зубы — необыкновенной белизны и все целые, глаза — то игривые, то лукавые, то колючие и строгие — все зависело от настроения. Вот лишь нога подвела Степана Григорьевича — совсем не держит. Без костыля он теперь и шага не сделает.

— Сейчас куда? — поинтересовался он у Захара Николаевича.

— К Герасиму. Узнает, что у вас был, а к нему не зашел, — обидится.

— Верно. Сказывай ему поклон, давненько я его не видел.

Пришла пора прощаться. Захар Николаевич подошел к сестре, поцеловал ее в бледный лоб.

— Телеграфируйте, если что, — сказал он тихо Степану Григорьевичу и обнял его.

Дом Герасима Николаевича с верандой, выкрашенной в голубой цвет, стоял в глубине усадьбы. От дороги усадьбу отделял двухметровый забор из свежих крепких досок. В заборе вырезана калитка. Она была заперта то ли на замок, то ли на крючок. Мы втроем топтались возле нее, не зная, что предпринять: или кричать, чтобы открыли, или ждать, когда кто-нибудь случайно выйдет.

Выручила собака, яростно лаявшая во дворе. Учуяла нас и теперь металась на цепи.

Вскоре послышались шаги, что-то за калиткой звякнуло, и в проеме калитки, как в рамке картины, замер невысокий человек. Был он одет в дешевый хлопчатобумажный костюм; на ногах — запыленные рабочие ботинки.

Захар Николаевич шагнул ему навстречу.

— Извини за беспокойство! — протянул он руку.

— Братка!

Братья сдержанно поздоровались, но не обнялись.

Герасим Николаевич нисколько не походил на младшего брата. Голова у него была вся лысая (впрочем, через двадцать четыре года — такая у них разница в возрасте, — может, и Захар Николаевич все волосы растеряет). Нос у Грачихина-старшего широкий, брови — густые, совсем закрывали маленькие щелки глаз.

Герасим Николаевич шуганул собаку, и та замолчала, но не по-доброму косилась на нас, залезая в будку.

Во дворе было чисто, прибрано. Все дощечки, бревнышки лежали возле сарая аккуратненько, яблони в садочке стояли побеленные, без сухих веток, в железной бочке была чистая свежая вода.

— Айдате в огород — там у меня ягоды всякие.

Мы послушно проследовали мимо дома.

— Угощайтесь, — показал Герасим Николаевич на кусты крыжовника и смородины. — Я, — говорил он уже одному Захару Николаевичу, — грешным делом подумал: не корреспондент ли приехал? Тут я недавно в «Правду» написал, на Егора, младшего своего. Он у меня, обормот, — инженер, тыщи получает, а отцу вот уже третий месяц рубля не шлет. Я и написал, чтобы приструнили его на работе. И адрес его указал: Вологда, улица Ленинградская… Старший, Федор, что в Миассе живет, никогда подобного не допускает. А допустит… — Герасим Николаевич сжал кулаки, — я и ему покажу кузькину мать… Ну ладно, вы тут побудьте, а я побегу в избу что-нибудь приготовлю, а то Дарья моя куда-то запропастилась. Опять по соседям пошла, не сидится ей дома, вроде б тут работы никакой.

Я было потянулся за ягодой крыжовника, но тут Герасим Николаевич метнул на меня взгляд — одновременно злой и хитроватый. Может, я преувеличивал — глаза-то у Герасима Николаевича спрятанные, но мне показалось, что взгляд был злой, как бы говорящий: вот, мол, на чужое накинулся, я этот крыжовник холил-растил, а какой-то приезжий незнакомец им лакомится. Да я про тебя в «Правду» напишу!

И я отдернул руку от несорванной ягоды.

— Угощайтесь пока, я в избу…

Рядом росла черная смородина, а невдалеке — красная. И та, и другая уже созрела, туго налитые сладким соком ягоды сами просились в рот, но не было силы превозмочь себя, заставить сорвать хоть одну.

А за стеной крыжовника и смородины виднелись грядки темно-красной клубники, зеленого гороха.

— Наверно, это все пропадет, — сказал я Захару Николаевичу.

— Хе, плохо ты знаешь моего брата. У него не пропадет: наварит варенья, компота.

— Почему он такой недобрый? — спросил я тогда.

— Откуда ты взял? Вот смотри: ягодами угощаться пригласил. Сейчас, поди, за стол позовет, самодельное вино предложит… А вообще, — иронично улыбнулся Захар Николаевич, — твой бы вопрос — да трем бывшим женам Герасима. Ушли они от него, не выдержали. Лучше, говорили, с голоду умереть, чем при таком скупердяе жить. Каждую копейку считает, не доверяет никому. А вот Дарья ничего, прижилась. Может, плюнула на свою гордость, может, сама такая. Хотя, судя по всему, не такая: ей хозяйство — до лампочки.

— Вы с ним очень разные, как не родные.

Захар Николаевич уронил сорванную ягоду.