На дорогах войны

И мне, действительно, показалось тогда, что он уже дома, в родном районе.

— А там Костя, однокашник мой, секретарем. Комсомолом командует. Прихожу к нему в кабинет. Говорю:

— Ну вот, брат, приехал. Принимай!

А Костя, увидев меня, забегал, заволновался.

— Все, что нужно, говорит, сделаю.

— Ты мне отца к телефону вызови.

И вот через весь район звонок. Семена Алисьева к телефону! А я и говорю:

— Вот что, Семен Егорович, к тебе из самой Европы делегат приехал. Лошадей высылай. Да получше и поскорее! — Отец, конечно, узнал меня, язык заплетаться стал, слова сказать не может.

— И вот я дома. Вечер… Тишина… Иду… И куда бы вы думали я иду?.. Он остановился на минуту, обводит всех хитроватыми, лукавыми глазами, подмигивает. — До Галиночки… Постучу я тихонько в оконце. Хлопнет защелка. Вылетит она, моя Галиночка, радостная, светлая, как само солнце. Встанет, всплеснет руками и скажет только:

— Колька, милый… Приехал!..

Наступает тишина. Каждый думает о чем-то своем, о своей Галиночке…

И не о ней ли думает сейчас старшина, не о том ли, что никогда не увидит своей Галиночки.

…Батальон, в котором мы служили с Алисьевым, прорвав оборону гитлеровцев и совершив рейд в тыл врага, с ходу овладел городом Шпрембергом и железнодорожной станцией.

В течение трех суток батальон удерживал оборону. Немцы бросили против двух десятков «тридцатьчетверок» эсэсовский танковый полк.

До глубокой ночи гремел бой. Вспыхивали, точно гигантские факелы, «тигры» и «фердинанды», захлебывалась одна атака за другой, а гитлеровцы, точно очумев, бросались снова и снова в атаку. Выходили из строя и наши «тридцатьчетверки». Быстро таяли боезапасы. Удерживать оборону становилось все труднее и труднее. За спиной остался мост, который надо было удержать любой ценой. Ради него мы и совершили этот рейд. Бомбы, снаряды и мины кромсали землю. Казалось, здесь не осталось ничего живого. Но стоило немецким танкам или пехоте двинуться вперед, как исковерканная, израненная земля ощетинивалась огнем. И немцы отступали.

Впереди на высоте, где еще утром мы занимали оборону, черными столбами горели танки — немецкие и наши. Столбы дыма медленно покачивались в небе, словно свечи над стальными надгробиями.

Сгустились сумерки. Далеко на горизонте огненными гроздьями взлетали осветительные ракеты. Доносилось глуховатое эхо взрывов. Красноватый отблеск пожара окрашивал краешек низко плывущих туч. Там шел бой. Там свои. Но когда они придут? А до их подхода нужно держать оборону, этот маленький клочок земли и переправу через реку.

Ночью командир батальона капитан Егоров вызвал к себе Алисьева.

— В каком состоянии машина? — спросил он старшину.

— В полном боевом!..

— То есть?..

— То есть, все живы и здоровы, машина на ходу, боекомплект — 16 снарядов: 7 подкалиберных, 9 осколочных и…

— Оставить себе пять — три подкалиберных, два осколочных. Остальные сдашь Полегенькому. К девяти ноль-ноль вот это донесение должно быть в штабе бригады. Поедете втроем — механик, заряжающий и ты. Вопросы есть?

— Есть. Где штаб бригады?

Егоров развернул карту и острием карандаша поставил точку у населенного пункта на востоке от Шпремберга, километрах в двадцати пяти.

— На северо-западной окраине села. Торопись. Скоро начнет светать.

Егоров обнял Алисьева и легко подтолкнул его к двери:

— Иди…

Воспользовавшись предутренним туманом, который поднимался от реки и густой кисеей окутывал низину, танк, незамеченный врагом, проскочил через кольцо фашистских «тигров». А когда солнце поднялось над горизонтом, Алисьев был уже далеко…

А что было потом? Я хотел знать, что случилось с Николаем и его друзьями в пути, по дороге в штаб. Я догадывался, что Алисьев доставил донесение, ибо помощь к нам пришла вовремя, пришла, когда у нас на исходе были последние снаряды.

Но Алисьев молчал и только нервно теребил бинты на голове.

Прошло несколько дней. Однажды вечером в палату зашел врач и сообщил Алисьеву, что завтра его эвакуируют в глубокий тыл. Алисьев молча выслушал это сообщение и ничего не сказал в ответ. А поздним вечером, когда все уснули, он разбудил меня.

— Поговорим? — тихо спросил Алисьев.

Я охотно согласился.

— Как ты думаешь, Галина примет меня? — тихо, но отчетливо выговаривал он каждое слово. И мне показалось, что голос его при имени девушки дрогнул. — Я тогда правду говорил, помнишь, в лесу, перед атакой? Так хотелось жить…

К такому вопросу я не был готов. И что я мог ответить ему? Нас всех где-то кто-то ждал. Одних — крепко, всем сердцем, других просто так или совсем забыли. А Николай хотел знать, как встретит его та, которой верил, к которой стремился все эти годы. У него сейчас было то состояние, которое врачи называют шоком: победит он, Алисьев, — будет жить, а победит страх перед слепотой, а еще больше страх одиночества, и Алисьева не станет, погибнет. Ветхий мостик, перед которым он стоит, нужно перейти сейчас, потом будет поздно.

Все дни пребывания в госпитале он мучительно решал эту задачу один, и, как видно, не мог осилить. Вот и позвал меня. Я долго молчу, думаю, перебираю факты. А Николай ждет, он даже немножко приподнялся.