На другой день

Да, неподалеку всплыла та же жеребковая шапка с опущенными боковинками. Так они и шли, то теряя соглядатая, то вновь примечая его.

— Знаешь, Коба, пока на него плюнем. Завернем в этот ресторанчик. Тут кормятся студенты. Почти столовка. Цены недорогие. Поедим. Обдумаем, как быть.

— Ладно. Зайдем.

21

В кухмистерской они заняли свободный столик у завешанного шелковыми шторами окна. Съели по бифштексу. Заказали чай. Кауров отодвинул шторку. И как раз напротив окна высился тот же тип. Он растирал варежкой побелевшие щеки. Топорщились подстриженные рыжеватые усы, с которых варежка счистила иней.

Коба улыбнулся. Эта невозмутимость преследуемого, тщедушного с виду грузина была поразительной. Опять в уме Каурова мелькнуло давнишнее определение: «Человек, не похожий на человека». Спокойствие Кобы заражало, передавалось, как своего рода эманация. Кауров сказал:

— Может быть, он не выдержит на морозе и уйдет. Наполеоновская армия не вынесла таких морозов.

— Вынесет.

— Ну, посидим тут. Давай возьмем и чаю, и вина.

— Неплохая мысль. А он пусть терпит.

Коба ухмыльнулся, показывая крепкие желтоватые зубы. И опять Кауров словно бы явственней увидел ложбинку, раздваивающую кончик носа.

— Вынесет, — повторил Коба. — Не француз. И не еврей.

В отличие от мимически бедной физиономии Кобы тонкокожему лицу его младшего товарища была свойственна свободная игра. Сейчас губы слегка выпятились: Каурову не понравилось это «не еврей».

— Русский характер, — пояснил Коба. — Или, возможно, из немцев. Подумай, платят ему каких-нибудь сорок рублей в месяц. А он способен на такую самоотверженность. Из-за чего?

— Боится потерять место.

— Нет, не только. Он себя истязает не просто ради денег, У него есть свое служение. Какое же? Он сопричастен механизму государства. Последняя там спица. Исполнитель — в этом и его долг, и азарт, и упоение. Русская литература таких знает.

Коба помолчал, оттянул шелковую ткань. Жеребковый треух по-прежнему маячил у окна. Мороз вынудил филера поплясывать, притаптывать застывшими ногами.

— Не уйдет, — определил Коба. — А ведь, собственно говоря, кроме исполнительности, возведенной в страсть, у него за душой ничего нет. И все-таки он вот на что способен. Замерзнет, но не отступится. Так представь же себе, Того, какие чудеса смогут сделать наши люди, когда власть будет у нас!

Поворот мысли был столь неожиданным, что Кауров не скрыл изумления. Какая штука! Сидит преследуемый, почти загнанный Коба в мятом-перемятом, что под стать бродяге, пиджаке. Вот-вот арестуют. Разгром за разгромом обрушиваются на организацию. Неизвестно, удастся ли избавиться от слежки, найти более или менее безопасное укрытие на ночь. А он, попивая чай с вином, спокойно говорит: «…когда власть будет у нас!»

В ту минуту память невольно воспроизвела кусочек давнего разговора с Лениным, его слова: «Нам вскоре очень понадобятся инженеры». И вновь настойчивое: «Математики весьма пригодятся партии, когда завоюем власть».

Кауров воскликнул:

— Знаешь, Старик тоже уверен, что на своем веку еще дождется революции.

— Он не дожидается, он ее двигает, — поправил Коба.

— Ты прав.

— Рад от феодала это слышать.

— От феодала?

— Не в укор тебе это говорю. Есть и у феодалов что-то хорошее. Например, гордость. Ты гордый человек. Не склонишь головы, если не согласен. Ну, это в сторону. Где же ты со Стариком встречался?

Последовал рассказ Каурова о том, как он наведался в Париж к Ильичам. Коба внимательно слушал, глухо расхохотался, когда Кауров передал фразу Ленина: «По-пролетарски по мордасам, по мордасам». И подтвердил:

— Стесняться нечего. Лупить, лупить прямо в сопатку! Главное сейчас — это борьба с ликвидаторами. Нужно провести глубокую разграничительную борозду между нелегальной партией и ликвидаторством. И послать к черту примиренцев!

Вновь налив чая в свой опорожненный стакан, плеснув туда вина, Коба изрек пришедшуюся к случаю поговорку:

— Лучше вода с вином, чем вино с водой.

Еще некоторое время они говорили о политике. Коба расспрашивал о веяниях, о настроениях в студенческой среде. Кауров рассказал о социал-демократической группе университета. В ней лишь горсть большевиков.

Подошла наконец минута, когда он тронул другую тему:

— А как ты, Коба, провел эти годы?

Коба, однако, был скуп на сообщения о себе. Не поощрял излишнего любопытства.

— Похоронил Като, произнес он. Был с нею счастлив. И, лишь потерявши, оценил. Она меня понимала, как никто. Да ты видел сам… Помнишь, как впопыхах она спрятала свою тарелку?

Кауров смутился, Он был уверен, что Коба тогда не перехватил его брошенного под стол взгляда. Ведь, кажется, в тот момент сидел почти спиной к Каурову, развернул газету. И, какая штука, сумел все-таки приметить!

— Э… э… Тарелку?

— Не лукавь. Тебе это не пристало.

Неискристые карие глаза в упор глядели на Каурова. Он потупился. Коба помолчал, продлевая смущение собеседника. И этим удовлетворился.

— Другую такую женщину я уже не найду! — вновь заговорил он. — Потерял Като и с тех пор я одинок.

Одолевая замешательство, Кауров не совсем впопад откликнулся: