На другой день

Меньшая подбежала к отцу, прижалась смуглой щекой к его плечу, внимательно посмотрела на Каурова. Сходство Нади и отца было разительным. Но еще более удивляло вот что: те же штрихи, которые у Аллилуева не казались пригожими, делали девочку красивой. Длинный прямой нос, как бы выраставший непосредственно из лба, почти без переносицы, не портил облик девочки, приводил на память запечатленные резцом лица гречанок. Был по-отцовски высок и ее лоб с резкими темными мазками бровей. Пожалуй, ей передалось и что-то монашеское, что-то подвижническое. Каурову на миг даже почудилось, что в выражении блестящих карих глаз проглянула недетская серьезность.

Но только на миг! Волнистые, непокорно встрепанные, хотя и заплетенные в косу (о, сколько раз из-за этой встрепанности Наде приходилось выслушивать в гимназии замечания!) каштанового отлива волосы выказывали живость натуры. Живой краской рдела смуглая, с пушком щека. Нет, какая же это монашка? И словно в лад мимолетным впечатлениям гостя, Надя уже предстала шаловливым подростком, звонко возгласила:

— Нюра, бежим!

Аллилуев ее попридержал.

— Как покатались?

Надя взмахнула рукой. Жест был победоносным, ей, видимо, хотелось похвалиться. Но она этого себе не разрешила:

— Спроси Нюру!

Будущая подопечная Каурова независтливо ответила:

— Сегодня она всех обогнала.

Надя рассмеялась и побежала из столовой. За нею более степенно последовала старшая сестра.

Полчаса спустя Кауров уже в детской, где уместилось четыре кровати, начал свое репетиторство, побеседовал с Нюрой, ознакомился с ее тетрадками. Условились, что он будет приходить два раза в неделю.

Сергей Яковлевич на прощание заговорил относительно оплаты. Кауров и его пристыдил, отказался наотрез брать деньги с Аллилуевых.

Вот гости покинули электропункт, вышли под пасмурное питерское небо, медлительно посыпающее улицы снежком. Енукидзе сказал:

— Платоныч, у меня еще одно дело к тебе. Помоги немного «Правде».

— «Правде»? Охотно. Но чем же?

— У них в редакции не хватает интеллигентных сил. Ты был бы очень нужен.

— Что же я смогу там делать?

— Тебе по Баку знакомы вопросы профессионального движения. А в «Правде» отдел профсоюзной жизни ведется слабенько. Нужны люди. Надо ходить по союзам, писать корреспонденции. Авель добавил: Там и заработок у тебя будет.

— Я бы пошел, но…

Кауров, признаться, не был уверен в своих литераторских способностях.

— Чего «но»? Сколько сможешь, помоги.

— Попробую.

Авель обрадовался:

— Тебя в редакции уже ждут. Иди туда, обратись к…

Так в начале 1913 года Енукидзе сосватал Каурова в «Правду». Студент-математик стал штатным сотрудником. Оживление партии, рабочее движение, вновь после упадка набиравшее мощь, подхватило, понесло и его на своем гребне.

25

Как-то вечером, добросовестно отбыв свою упряжку репетитора, похвалив Нюру, проявившую усердие и сообразительность, Кауров собрался уходить. Однако его ученица вдруг произнесла:

— Алексей Платонович, подождите здесь минутку…

— Что такое?

Не объясняя, она лишь повторила:

— Минутку.

И быстро вышла в коридор. Он сквозь раскрытую дверь слышал удалявшиеся в сторону кухни и, кажется, дальше — к маленькой угловой комнате — ее шаги.

«Минутка» оказалась слишком долгой. Кауров рассеянно придвинул лежавший на столе том Диккенса «Давид Копперфилд», видно, многими уже читанный. Закладкой служила ученическая тонкая тетрадь, принадлежавшая, как явствовало из надписи, меньшей сестре, которую Кауров про себя именовал: носатенькая. Да, подошло и для нее время увлекаться Диккенсом.

Внезапно он почувствовал, что кто-то на него смотрит. Обернулся к двери. На пороге стоял неслышно подошедший Коба.

Он был одет по-домашнему. На ногах войлочные туфли. Пиджак отсутствовал. Вязаная серая фуфайка, полученная от Каурова, облегала худое туловище. Маленькая, щуплая фигурка могла бы принадлежать подростку пятнадцати лет. Но тяжелый его взгляд по-прежнему было трудно выдержать. Усы и скрывающая сильную нижнюю челюсть борода, по-видимому, недавно повстречались с ножницами, выглядели аккуратно. Однако тут же Коба разрушил это не вяжущееся с ним представление об аккуратности. Он без стеснения почесался, оттянув ворот фуфайки, надетой, как приметил Кауров, прямо на голое тело. Наверное, он скинул, дал здесь постирать свое белье. У Каурова невольно вырвалось:

— Ты, значит…

Он хотел спросить «значит, здесь живешь?», но спохватился. Сколько раз в подобных случаях Коба холодно его осаживал. Однако сейчас Сталин не показал недовольства.

— Нет, — произнес он, распознав недоговоренную фразу. Живу кочевником. И пошутил: Это полезней для здоровья. Затем продолжал: — Случается, и тут переночую. Ну, а ты как, Того? Пишешь?