На другой день

Наскоро очерчен и Сталин. Позволим себе привести полностью эту относящуюся к нему выдержку, документ времени, не тронутый ни фимиамом, ни обличениями позднейших годов:

«Слово получает Сталин, бессменный цекист с подпольных времен, грузин, не умеющий говорить ни на одном языке, в старину один из преданнейших подпольных работников, ныне победитель Деникина на южном фронте. То обстоятельство, что Сталин говорить совершенно не умеет, именно и делает его речь крайне интересной и даже захватывающей. О Ленине говорить хорошо, красиво нельзя. О нем можно говорить только плохо, не умея, только от души».

Кауров пробежал это с улыбкой, которая сделала приметными ямочки на еще бледноватых после болезни щеках. Победитель Деникина. Приятно, что этак сказано о Кобе. Вспомнилось: Коба когда-то казался ему будущим русским Бебелем. Конечно, параллель была наивной. Платоныч легко признает тогдашнюю свою наивность. Русская революция, как ей и предназначено, породила своих выдающихся людей, ни с кем из прошлого не схожих. Никому не уподобишь и Кобу, ее сына!

Далее в отчете содержатся впечатления о появившемся Ленине:

«После перерыва все-таки привезли Ленина, веселого, брызжущего жизнью и радостью, по-видимому, после только что оконченной работы. Зал весело гудит и встает».

Кауров дочитывает заметку и опять улыбается, поглядывая туда-сюда.

51

Э, вон, кажется, завиднелся шагающий Коба. Да, приближается сюда от Троицких ворот. Идет не быстро и не медленно в веренице прохожих, не оглядывающихся на него. Голенища сапог скрыты полами длинной шинели. Плотно надвинута меховая потертая шапка-треух с подвязанными наверху боковинами. Хиловатая левая рука одета в варежку. Что-то он в ней держит. А, вяленую крупную воблу. Вот сильными пальцами правой руки Коба отламывает рыбью голову, швырком запускает в сторону. Содранная чешуйчатая шкурка тоже летит наземь. Зубы отдирают кусок спинки. Так он и идет, пожевывая, держа в варежке распотрошенную воблу, народный комиссар по делам национальностей, член Политбюро и Оргбюро Центрального Комитета партии.

Кауров поднимается навстречу:

— Здравствуй, Коба.

— Здравствуй, мыслитель.

По тону, по взгляду не уловишь, что же кроется за этим «мыслитель». Насмешка или, может быть, уважение? Свежевыбритое лицо испещрено веснушками, что забрались в самую глубь оспин. Усы молодо торчат вразлет, заостряясь к кончикам. Верней всего, он просто дружески шутит.

Но кто эта женщина, остановившаяся одновременно с Кобой шагах в трех-четырех позади него? Кауров мельком приметил еще издали, что следом за Сталиным двигалась женская фигурка в темном жакете, в темной же матерчатой шляпке. Голова идущей была наклонена, глаза потуплены. Чудилось, от нее веет чем-то грустным. Однако Платоныч не сразу ее распознал, внимание было отдано подходившему Кобе. Затем к ней кинуло:

— Наденька, вы?

Кауров и сам не понял, откуда взялось его удивление. Ведь было известно, что Надя стала женой Кобы. Но как-то не вязалась с отложившимся в памяти обликом то игривой, то серьезной носатенькой девочки, умевшей и взбунтоваться, представшая взору картина: жена плетется позади мужа, словно блюдя патриархальщину Востока. Да еще несет какой-то упакованный в газетную бумагу, стянутый бечевкой, видно, увесистый сверток. Быстро она изменилась…

Однако Надя смотрит с улыбкой на Каурова:

— Я, Алексей Платонович, я…

Черт дери, пожалуй, ему лишь вообразилось, что от нее доносится разочарование. И вовсе она не поникшая. В оттененных прямыми черными ресницами больших глазах искрится юморок. Приоткрывшиеся белые зубы, как и раньше, красят смуглое, правильного овала лицо. Да, проглянула прежняя веселая добрая девочка. То есть, конечно, уже не девочка. Но сколько ей лет? Кауров прикинул: какая штука, всего девятнадцать. А что? Пожалуй, по виду больше и не дашь. Даже не верится, что минуту назад она показалась ему совсем другой.

— Наденька, как я вам рад.

Она тотчас откликается:

— Нечаянная радость?

Этот ее возглас как бы вызывает из минувшего квартиру-вышку на 10-й Рождественской, столовую с портретами четы Аллилуевых, с черно блестевшим пианино у стены. Ольга Евгеньевна намеревалась вынуть из поданного Иосифу стакана всплывшую чаинку. Тихая тут, Зина Орджоникидзе проговорила: «А у нас это считается приметой. Нечаянная радость». И Сталин изрек: «Слыхивал». Неужели именно в этот вечер ему, не знававшему мягкосердечия революционеру, судьба принесла нечаянный дар вдруг занявшуюся пламенем любовь шестнадцатилетней девушки, девушки, которая, должно быть, тогда еще не сознавала, сколь глубоки, неистребимы ростки впервые изведанного чувства, пронизавшие ее цельную натуру.