На другом конце света

Когда наркотический туман снова рассеивается, и у меня получается собрать разбегающиеся мысли в кучу, я пытаюсь проанализировать ситуацию. Целой картины событий я не знаю, видимо, я часто терял сознание. Итак, первое, что я помню после приземления — это то, что началась стрельба, и меня ранили. Далее вокруг завязался бой. Повсюду слышались выстрелы, и пули свистели прямо над головой. Наверное, это союзники пришли мне на помощь. Очень любезно с их стороны, ведь я сюда тоже не отдыхать приехал. Далее, после потери сознания, я прихожу в чувства от того, что круглолицый кореец даёт понюхать мне нашатырь, спрятав от огня в неглубокой ложбинке. Сейчас я понимаю, что надо было попытаться рассмотреть форму этого солдата, чтобы понять, к кому я попал, но тогда я сконцентрировал внимание лишь на его лице. Передо мной был молодой кореец, который очень обрадовался, когда я открыл глаза. Он весело что-то заорал окружающим его солдатам, ведущим бой. Я ничего не понял, кроме трёх слов: “…. руски соколь…лаибей…” — последнее, если мне не изменяет память, переводится как “Живой”. Итак, он сказал всем, что я жив. Почему он назвал меня русским соколом? Ах, да! Помнится, ещё в детстве отец рассказывал мне что-то такое. Он служил в полку, старослужащие которого ещё в 50-е годы воевали здесь, в Корее, на стороне все тех же северокорейцев. Противостояли им опять же американцы. В те давние годы они не на жизнь, а на смерть дрались в воздухе на своих Миг-15. Так вот, отец рассказывал: ветераны, заставшие эту войну, говорили, что в те времена всех наших лётчиков называли “Соколы”. И корейцы переняли эту традицию, ведь наши пилоты самоотверженно дрались плечом к плечу вместе с ними, пачками разили врага и гибли, отдавая союзнический долг. Забавно, прошло уже почти 65 лет, а они помнят подвиг наших дедов и относятся к нему с уважением. Вот это я понимаю, народная память!

После этого меня взвалили на носилки и долго куда-то тащили. Я не раз терял сознание от боли в груди и ноге, но вскоре опять приходил в себя. Последние воспоминания — это вертолёт и госпиталь. Судя по всему я все же у союзников. Валяюсь в госпитале, где надо мной неустанно колдуют врачи, колющие мне этот, будь он неладен, морфий, чтобы проводить операции.

Но с некоторых пор я разучился отличить явь от наркотических галлюцинаций. Вот, например, вчера. Я был уверен, что не сплю, но тут ко мне в палату заходит ни кто-нибудь, а Лани. Затем какой-то дедулька командует ей, что необходима операция, колет мне что-то, и я опять проваливаюсь в небытие. Глупость какая-то — сон внутри сна. То, что она мне снится, не вызывает сомнения. Откуда она могла взяться здесь?

Но действие морфия проходит, и передо мной опять Лани. Так странно — она одета в белый больничный халат! Они опять разговаривают обо мне с тем же дедулькой, он остаётся доволен разговором и выходит из палаты, а Лани разворачивается ко мне.

— Рил, ты проснулся! — весело кричит она и садится рядом со мной.

— Лани, ты — самая приятная и натуральная галлюцинация из тех, что у меня были, — еле ворочая языком, говорю я.

— Хи-хи! Нет, на этот раз я настоящая! — улыбаясь, говорит она. — Хотя, надо признаться, ты часто зовёшь меня во сне.

— Ты мне часто снишься! — признаюсь я. — Просвети меня, пожалуйста. Где мы?

— Мы в военном госпитале в Корее, в паре километрах от вашего аэродрома, — отвечает она.

— А как ты сюда попала? — удивляюсь я.

— Ну, мне позвонил Титаренко. Он сказал, что ты только и делаешь, что валяешься без дела! Попросил тебя подменить, ведь летать-то кому-то надо, — с ужасно серьёзным лицом говорит она.

— И как успехи? Небось уже меня переплюнула и всех американцев перебила! — подыгрываю ей я, пытаясь улыбнуться.

— Да уж конечно! Тебя попробуй переплюнь! — прищурившись заявляет она. — У кого это тринадцать сбитых лично и пять в группе? И это так вы “Только летаете вдоль границы”? — Лани с сарказмом цитирует меня. — Насколько я знаю — второе место держишь. Первый Титаренко. У него четырнадцать. Но вот его, почему-то, не сбивали.

— Извини, что не рассказывал тебе о воздушных боях. Не хотел, чтобы ты волновалась, — оправдываюсь я.

— Как оказалось, волноваться есть из-за чего! — она указывает на меня, лежащего на кровати в бинтах.

— Что со мной? — решаю сменить тему я. — Долго я здесь? Я смогу летать? — я задаю самый главный вопрос.

— Говорят, мы тебя теряем! — пытается пошутить она. — Тебя здесь хоронить или на Родину отвезти?

— Лани, я серьёзно.

— Ты здесь уже два года, — с наигранным придыханием говорит она. Но мне уже не до шуток, и я одариваю её грустным взглядом, про себя оценивая шутку. — Да будешь ты летать, УЗБАГОЙСЯ! — она делает жест рукой, подражая лемуру из интернет-мема. — Ранения у тебя не серьёзные, и угрозы для здоровья уже нет, — отмахивается она. — Хотя, будь моя воля, то я бы тебя на пушечный выстрел к самолётам не подпускала! Ишь ты! Только в сознание пришёл, а уже летать хочет. Мало тебе? — шутливым тоном обвиняет меня она.