На дружеской ноге (сборник)

Мороз крепчал. Ноги Татьяны вязли в глубоком снегу, сосны стояли, как бесконечный забор в городе С. «От такого забора убежишь», – подумала она. Медведь сопел совсем рядом. Татьяна не любила сосны и медведей. С пятнадцати лет она страстно мечтала о замужестве, хотелось бросить пустую, праздную жизнь в деревне, уехать в Москву и начать новую жизнь – чистую, честную, хотелось работать, любить, слушать музыку, читать книги. Ее все теперь раздражало, и, убегая, она видела впереди свет и слышала смелые, бодрые голоса.

Татьяна упала в снег, полы черной потертой шубки завернулись, и стали видны край сквозистого платья и ладная нога в кружевном чулке телесного цвета. Медведь, плотно приминая скрипучий снег, подошел к ней совсем близко, обнюхал. Татьяна пахла антоновскими яблоками, ветчиной с горошком, старыми кожаными переплетами книг из дедовской библиотеки, тончайшим – спутать его невозможно ни с чем – ароматом лимонной кислоты. По нижней ветке ближайшей сосны проскользнула белка. Испуганный глухарь тяжело, будто с усилием, пронес шагах в тридцати от них свое длинное темное тело. Ель смахнула снег с лапы, и в воздухе долго стоял прозрачный столб снежной пыли, слегка проблескивая в луче солнца, разрезавшем чащу.

Медведь ткнулся мордой в Татьяну, чувствуя тепло и жизнь в утомившемся теле женщины.

– Я тебя понесу, – сказал он, – а ты живи помаленьку.

– Это ничего, – ответила Татьяна, – у тебя шерсть вон какая длинная, я держаться буду.

Медведь не знал, откуда произошел существовать, но не видел в этой женщине пищи для себя. Он вдохнул воздух ноздрями и почуял запах человеческого жилища посреди однообразного вещества природы. Медведь бережно опустил Татьяну у шалаша, пространство вокруг которого было сплошь занесено пустым снегом. Внутри же жили и питались.

И тут эта нервная гражданка очень бодро встает на ноги, отряхивается и смотрит в щелку. И кое-что в этой щелке видит. И слегка, надо сказать, начинает волноваться. То есть выросла она, конечно, не в Гималаях, и какие-нибудь несознательные товарищи в рогах с собачьей мордой или петушьей головой ее, конечно, бы не испугали. А насчет ведьмы с бородой – так видали и не таких. В банях, одним словом, мылись и в красный уголок захаживали. А разнервничалась наша гражданка на почве, так сказать, мелкого любовного чувства к одному интеллигентному кавалеру. И кавалер этот, между прочим, сидит во главе стола. И он у них, можете себе представить, там за главного.

Впоследствии, когда откровенно говоря, было уже поздно, разные учреждения представили свои сводки с описанием этого человека. Сличение их не может не вызвать изумления. Так, в первой из них сказано, что человек этот был маленького роста, лысый, в приличной шляпе пирожком. Во второй – что человек был росту громадного, рыжий, в сбитой набок кепке и мятых полосатых брюках на босу ногу. Третья лаконически сообщает, что особых примет у человека не было. Приходится признать, что ни одна из этих сводок никуда не годится. Раньше всего: вид описываемый гражданин имел солидный, одет был чисто, умело, в дорогой заграничный костюм и заграничные же туфли, причем левая была с золотой пряжкой, а правая – с платиновой. Голубой берет лихо заломлен на ухо. Щеки бритые, рот какой-то кривой. Выражаясь вычурно и фигурально, Чайльд-Гарольд на все сто.

Татьяна, приникнув к ветхой двери, чуть скользнула легкими пальцами по ее некрашеной шершавой поверхности, и дверь, коротко скрипнув, отворилась. Комната втянула порыв ветра, и огненные бабочки заплясали над восковыми столбиками свеч, стремясь сорваться, но не умея летать вне привязи. Воздух нежно и тонко зазвенел снеговой пылью, будто помещение наполнилось поющими насекомыми. Вся монструозная шайка остолбенело разглядывала Татьяну, пока жалкое освещение выхватывало то часть бледной девичьей щеки, то черный мерцающий бант, то узкую зыбкую руку с фрагментом косяка.

– Мое! – в один дых гахнули казаки, тыча пальцами в Татьяну.

– Неча зря языками чесать, моя она, – грозно пробасил атаман. Все собрание рассыпалось, и один хозяин остался с Татьяной. Воротник рубахи, врезаясь в его мускулистую, набрякшую шею, выдавил белую полоску на загорелой коже.

– Не пужайся, слышь, небось не обижу, – вновь услышала Татьяна глухой голос атамана и почувствовала густой запах мужичьего пота, пока казак втягивал в резко очерченные ноздри ее сладкий бабий дух.

– Любушка ты моя! – выдохнул он ей в лицо, легко поднял на руки ее взопревшее от нежданного бабьего счастья тело и понес в овсы.

* * *