На двух берегах

Решив, что так будет лучше, верней, он пошел за ней, держась ее следов, снег позволял делать это без труда. Он не стал рисковать - если бы он вступил с ней в разговор там, у соены, она, как и тот архивариус, вполне резонно могла не поверить ему, должна была не поверить ему, а, не поверив, сделала бы все, чтобы не повести его за собой. Конечно, рано или поздно, но ей пришлось бы куда-то идти с этой запиской, и он бы пошел за ней, она бы от него не отделалась, но все это осложняло его задачу, и он выбрал именно вариант слежки за ней, чтобы появиться там, куда она шла, перед теми, к кому она шла, нежданно-негаданно, а там пусть делают с ним что хотят?

Он прошел километра два за ней - девушка уходила в глубь леса под косым углом к опушке, - когда она вдруг остановила его:

- Стой! Стой, стрелять буду! Ни с места!

Еще до этого окрика он услышал, как клацнул взведенный затвор.

Она целилась в него, держа автомат руками в тонких перчатках - он видел, что палец у нее на спусковом крючке, - а варежки, варежки с меховой оторочкой, покачивались на лямках.

Голос у девушки был сердито-раздосадованный, взволнованный и в то же время испуганный. Девушка стояла за кустом, выставив из-за него автомат. Очень скоро ствол автомата не то что задрожал, а закачался вверх-вниз, вправо-влево: девушке, наверное, было или трудно, или неудобно, а может быть, даже страшно держать автомат.

Он остановился.

- Стою. Не стреляй. Не надо. Я - свой!

Девушка выглянула, чтобы рассмотреть его получше.

- Кто - свой? Какой - свой?

Он тоже ее рассмотрел: она, когда шла, отбросила капюшон комбинезона, отчего открылась ее голова в новенькой солдатской шапке с красной звездочкой. Звездочка утонула в цигейке, но он-то различил это алое пятнышко, и сердце его радостно заколотилось.

- Сними палец с крючка! Сейчас же сними! - приказал он. - Дернешь еще нечаянно! И кто-то услышит! - объяснил он, как бы отодвигая мысль, что он боится. Но вообще-то он боялся – девушка не просто держала палец на спусковом крючке, а давила на него, так что он даже как бы видел, как шептало крючка выходит из-под боевого взвода затвора. Надави девушка посильней, и он мог получить целую очередь.

- Видишь, - он поднял руки, - у меня ничего нет. - Он распахнул и шинель и показал, что и под шинелью у него ничего нет, а потом поднял руки вверх и снова прикрикнул, потому что, пока он распахивал шинель, девушка снова положила палец на крючок: - Убери палец! Автомат не игрушка! Ты это понимаешь? Я к тебе не подхожу! - он опять повторил, тыкая пальцем в то место на своей шапке, где была звездочка и где темная цигейка сохранила ее очертания: - Я - свой. Понятно? Свой!

- Ну и что? Что из этого? - спросила девушка, но палец все-таки вынула из предохранительной скобы, хотя и держала его так, чтобы успеть в секунду нажать на крючок. - Иди, куда ты шел. Понятно?

Девушка смотрела на него напряженно, хотя теперь уже и не испуганно. У девушки были маленькие темные глазки, вздернутый носик, широкие скулы и большой пухлый рот над круглым, как яблоко, подбородком. Из-под шапки, чуть сдвинутой на одну сторону, выбивались к виску и верхней части щеки неопределенного цвета - то ли коричневатые, то ли рыжеватые - волосы. Девушке было лет двадцать.

Он опустил руки и облегченно вздохнул.

- Мне некуда идти.

- Это не мое дело, - возразила девушка. - А подойдешь, буду стрелять.

- Будешь! - согласился он. - Будешь. Я поэтому и не подхожу к тебе. Ты мне не нужна. Мне нужны свои. А насчет стрелять - надо знать, в кого и когда. Или для тебя убить человека - это семечки? Надень сейчас же варежки! Ну! Руки поморозишь!

- Не заговаривай зубы! - возразила девушка. - Иди своей дорогой.

- Мне некуда идти! - повторил он. - И не нужно мне тебе заговаривать зубы. - Его злила, как ему показалось, ее глупость. - Ну ладно. Убей. Стреляй. Черт с тобой! Только помни потом, и дай бог, чтоб ты до конца войны дожила, и долго потом жила после войны - до старости, - чтобы помнить долго, всю жизнь, что сегодня ты убила человека ни за что, ни про что. Ну что ж ты? Стреляй! Всади весь магазин. Чтоб быть уверенной…

- Иди своей дорогой, - сказала девушка. Губы ее дрогнули. - Иди и все.

Он с отчаянием сел на снег, опустил голову почти к коленям и покачал ею:

- У меня нет этой дороги. Мне некуда идти. Я ищу своих. Своих, понимаешь?

- Своих здесь нет.

- Но ты ведь своя? - он в это верил: звездочка, новенький ППШ - он разглядел, что ложе автомата поблескивает, на нем еще не стерся лак, солдатская шапка, армейский полушубок, который угадывался под маскхалатом, армейские же новые валеночки говорили ему, что девушка даже не партизанка, а солдат, который находится по какому-то заданию в тылу немцев.

- Своя, да не для тебя! - отрезала девушка. - Иди, тебе говорят. Но за мной - не смей! Вставай. Вставай, вставай! Неча тут слезы лить!

Он встал и немного отошел, чтобы успокоить ее и в то же время чтобы, если она вздумает стрелять в него, когда услышит, что он хотел ей сказать, чтобы она не попала наверняка.