На двух берегах

Пулеметчики видели это своими глазами: взорванные на протяжении многих километров телеграфные столбы, исковерканные железнодорожные пути - тоже на многие километры.

Если соломенные крыши в деревнях поджигали факельщики, то мосты, мостики, водопропускные трубы на шоссе, станции, дома в городах рвали саперы, «специалисты» шли от столба к столбу вдоль телеграфной линии, сверлом делали в столбе дырку, в дырку вставлялась палочка тола с взрывателем и хвостом бикфордова шнура, немец щелкал зажигалкой, шнур загорался, немец шел к следующему столбу, сзади трахало, перебитый взрывом столб падал, рвал провода.

Чтобы труднее было использовать, срастить потом провода, второй немец, идя сзади на безопасном расстоянии, какими-то ножницами или большими кусачками кусал провода в нескольких местах между столбами. И между ними лежала не часть линии, а лапша из проволоки. И так - на километры. Что касается железной дороги, то здесь немцы взрывали станции, полустанки, будки обходчиков, штабеля запасных рельсов, причем заряд засовывался в штабель у торцов рельсов, взрыв дробил, гнул концы рельсов, и, хотя сами рельсы оставались целыми, в дело они не годились. Путь немцы портили еще проще. За последним отходившим паровозом прицеплялся гигантский крюк. Литой, тяжеленнейший, изогнутый под нужным углом, он волочился за паровозом и, захватывая шпалы, ломал их, как карандаши, тянул за обломками рельсы, рельсы корежились, поднимались, гнулись, лопались в стыках, и когда паровоз проходил, то на насыпи лежали не две ровные стальные нитки, четко связанные промасленными шпалами, а валялась путаница из обломков шпал и исковерканных рельсов. Катясь по целому пути, паровоз как бы сжирал его, оставляя за собой пережеванное, уничтоженное.

Рота видела все это, рота как-то шла, двигаясь во втором эшелоне походным порядком по такой вот насыпи, вдоль которой валялась телеграфная линия с десятком проводов. На одной станции паровоз с крюком попал под нашу бомбежку, был сброшен с рельсов, и все приспособление можно было хорошо рассмотреть. Подвешенный к мощной стальной раме крюк напоминал коготь того коршуна, который держал круг со свастикой.

Больше всех в отделении всему этому поражался Веня, наверное, потому, что он с детства слышал только слова: «строить», «создавать», «возводить». А здесь все было из категорий разрушения.

- Ну и ну! - говорил он.- Ну и ну! Ведь это только подумать надо! Если бы мой отец видел все это, он бы… он бы с ума сошел! Да, Андрюша. Да. У него бы,- Веня сделал ладонями круговые движения перед лицом: - У него бы все перевернулось в голове.

Числа двадцатого сентября их неожиданно оттянули в тыл, дали вволю отоспаться, помыли, сменили им белье, а у кого было особо рваное - и обмундирование, и хорошо кормили - ешь не хочу! Им даже показали концерт московских артистов. Певица пела «Синий платочек», певец «Землянку», «Темную ночь», а чтица-декламатор с пафосом прочитала рассказ Алексея Толстого «Армия героев» и стихи Симонова: «Жди меня», «Презрение к смерти», «Убей его!».

Сильнее всего действовало, конечно, стихотворение «Убей его!». В своем выступлении чтица его оставила под занавес.

Если дорог тебе твой дом,

Где ты русским выкормлен был,

Под бревенчатым потолком,

Где ты в люльке, качаясь, плыл…

Выступали артисты на «студебеккере», борта у которого были опущены, так что получилась как бы небольшая открытая с трех сторон сцена, приподнятая над землей. Довольно большая поляна была окружена старыми соснами, они росли плотно, смыкаясь кронами, и на поляне от этого создавался резонанс, даже эхо, так что все было прекрасно слышно даже тем, кто завалился под соснами.

Чтица была рослой, плотной, пышноволосой, в театральном серебристом платье с вырезом наподобие червового туза, дамой лет тридцати с сильным, хорошо поставленным голосом. Каждое слово стихотворения звучало как бы отдельно - так четко, ударно она его произносила, - но в то же время все они складывались в литые предложения, а предложения в строфы.

Чтица распахивала руки, а ладони сгибала к себе, как бы показывая, что хочет охватить ими все на поляне, откидывала голову, как бы стремясь вобрать в себя небо, отчего ее пышные подкрашенные волосы ниспадали за спиной, и их шевелил ветер.

Никто не кашлял, не переговаривался, не чиркал железкой о кремень «катюши», чтобы прикурить, зажав цигарку в стиснутых зубах, и было слышно не только каждое слово, а даже как актриса вдыхает воздух, а когда она замолкала, делала паузу, то было слышно, как переговариваются кузнечики, стучит где-то далеко дятел и что где-то, еще дальше, летят чьи-то самолеты.

… Если мать тебе дорога,

Тебя выкормившая грудь,

Где давно уже нет молока,

Только можно щекой прильнуть,

Если вынести нету сил,

Чтоб фашист к ней, постоем став,

По щекам морщинистым бил,

Косы на руку намотав,

Чтобы те же руки ее,

Что несли тебя в колыбель,

Мыли гаду его белье,

И стелили ему постель…