На двух берегах

Шумно сморкаясь набок с передка, вскидывая в патетических местах своего рассказа то одну руку, то сразу обе с вожжами, отчего лошадь косилась и делала вид, что переходит на рысь, оборачиваясь к Андрею и приближая свое обветренное, пьяненькое сейчас лицо к его лицу, Ерофеич поведывал:

- Мы в прорыв шли! А ты знаешь, что такое итить в прорыв? Знаешь? Спереди, правда, наши - долбят фрица, клюют, гонют, а он сбоку, значит, как бы под дых норовит, да как вдарит, да как вдарит! «Тигры» эти всякие, мать их так… «Фердинанды!» И каждая такая «тигра» - как дом! Да еще не у всех в деревнях такие дома. Особенно, где с лесом плохо. Значит, как вдарит, так, куда угодит, - там щепа! Щепа и щепа тебе! Вот и удержи его!

- Я понимаю, - соглашался Андрей. Да и как тут было не соглашаться - пушка у «тигра» была 88 миллиметров в диаметре, да длиной шесть метров, а у «Фердинанда» еще мощнее. Конечно, когда снаряд из таких пушек куда-то попадал - в деревенский дом, в грузовик, в противотанковую пушку - он все крушил.

- То-то! - смягчался Ерофеич. - Но ничего, держали, да еще как держали. Выйдут, значит, эти «тигры»-«фердинанды», мы их подпустим, да потом как вдарим, как вдарим, да по боку, да по гусеницам, да еще куда, где помягче! Глядишь, и задымили, закоптили гады!

Ерофеич засопел, вновь высморкался набок, покряхтел, вспоминая и наново переживая бои, и, в который раз привстав, оглядел остатки полка.

- Ниче! Были б кости, а мясо нарастет. А кости вот они, - Ерофеич показал на командирскую машину, где ехали усталые, сорвавшие голоса офицеры, с провалившимися глазами и запекшимися, черными ртами. - И тебе знамя, и тебе денежный ящик. Все цело! Как у людей. Сам видел, сам в карауле был: глаз - не дреми! Да-аа-а! - протянул он. - Знамя это ведь что? Это сердце. Ниче, оклемаемся!

Убегали за спину метры, под эти вот рассуждения Ерофеича, отходили назад телеграфные столбы, на которых сидели, надувшись, жирные, важные вороны, через двадцать таких столбов появлялся верстовой столбик, означавший для Андрея, что он еще на целый километр приблизился к той цели, к которой шел.

- Вот бы на побывочку еще пустили, - после паузы помечтал Ерофеич, закрыв свои маленькие глазки, от восторга даже качаясь на передке. - Хуч на недельку, хуч на пяток ден!

- А далеко? - Андрей должен был хоть как-то поддержать этот совершенно нереальный разговор. - Если бы было где-то близко…

Ерофеич заерзал, засуетился - расстояние до его дому было самым уязвимым местом. Но он не раз уж обдумывал предполагаемый разговор с каким-то очень высоким начальством, которое только и имело право давать отпуска.

- И вроде бы далеко, а по сути нет! - заявил он. - Ведь поездом же! Для поезда что лишняя сотня верст? Ничто…

- А все-таки, куда?

- Да… Арзамас город, значит. Это, значит, по железке и тридцать верст до деревни на попутных. А я бы что… Я б за неделю управился - и посмотрел всех, и себя показал, и по хозяйству. Эхма… - Ерофеич постучал себе пальцем в левую грудь. - Шило у меня тут, шило и шило - колет все время по детям.

- Попробуй все-таки. Попытка не пытка. Важно у кого проситься будешь, вот что важно. Но не меньше, чем в командиру корпуса, - предложил Андрей. Он подумал. - И заслуги тут, брат, тоже играют роль.

Ерофеич бросил вожжи между колея и распахнул руки, как бы распахивая и всю грудь, до самого сердца. - Какие уж у меня тут заслуги. Ну какие? Ну что я? Кто? Так, ездовой. Он же в бою подносчик снарядов. То есть тут же, со всеми, за пушкой. За щитом, за ейным. Как все, значит, жмешься за него. Я не наводчик. Наводчики, конечно, они все заслуженные. Мимо бьет, мимо по той же самой по «Фердинанде», значит, она в тебя, значит, во всех, кто за щитом, влупит. Только щепки, а от людей - ошметки. А попал в нее подкалиберным - «Фердинанда» встала, и люди, значит, расчеты целы, и пехота на месте, не давит фриц ее, не гонит - вот что значит наводчик. У нас герой есть наводчик. По фамилии Сапырин. Калистрат Сапырин. Про него и в газете писали. Тот их бьет, колотит! Глаз у него что ватерпас: ему только чтоб снаряды были. Такому, конечно, и побывку дадут. А я - ездовой. Какие мои заслуги? - Он пожал плечами, надул губы, оттер капли с носа, перебирая своя невеликие заслуги. - Всего по два: два года воюю, два ранения, два ордена да две медальки… Пойди с такими заслугами к генералу, он тебе, знаешь, такой поворот от ворот сделает, что небо с овчинку глянется.

Ерофеич встал, скомандовал:

- Ну-ка, и ты вставай! - открыл крышку передка, нашарил там еще флягу. Он опять постучал себя в грудь. - Кабы не шило тут по детям, да разве я пошел бы кланяться?

- У кого этого шила нет? У каждого. Свое, но у каждого, - обронил Андрей.

- Это ты верно, верно, друг, сказал, - Ерофеич протянул фляжку ему. - Верно, - он помигал, покивал головой. - Верней и не скажешь: свое, но у каждого. Эхма!.. Ну-ка почни ее! - это относилось к фляге, и Андрей почал.

Ночевали остатки этого полка в большом сарае, к которому пришлось съехать с дороги: сарай стоял в полукилометре от нее.