На двух ногах

Увы, среди зимы и там смущают воды

Русалки и сомы и прочие уроды,

Оттуда сам не свой бежал несчастный грека –

Там с пёсьей головой он видел человека,

Сидящего в шинке, как будто так и надо,

С жалейкою в руке и неподвижным взглядом.

Он позже написал: "Там чёрный ветер свищет,

Там бродит птичий грипп и новой жертвы ищет,

Там чёрная гора топорщит гриву сосен,

Там выговор чужой моим ушам несносен,

Из края злых собак и ласковых евреек,

Венецианских бус и пёстрых душегреек,

Кукушкиного льна, болиголова, сныти,

Верни меня домой, мой нежный покровитель!"

Уймись, дурак, уймись, ты поздно спохватился –

Твой чёрно-красный Рим за край земли скатился,

Уймись и пей вино, не так уж плохо в нетях,

Все умерли давно, лишь ты один на свете,

Так тереби калям в отсутствие покоя,

Как потаённый срам, дрожащею рукою,

Гляди, гляди туда, где пляшет в клубах пара

Холодная вода, качая бакен старый,

Где, видима едва, возносится над бездной

Железная вдова, подъемля меч железный,

Да пара островков скрипит крупою снежной,

Да горстка огоньков во тьме левобережной.

Человечек  

Человечек перемещается на восток

У него есть лампочка и свисток,

Если надо, он дёрнет за два шнурка

И поддует резиновый свой жилет,

Человечек передвигает часы вперёд,

Далеко внизу под ногами солёный лёд,

Ледяное крошево, стелющаяся мука.

Никому не нужный, маленький и смешной

Человечек перемещается над тишиной,

Над безглазой хлябью, где ни одного огня,

Он умеет дуть в свисток, но тому не рад;

Так висят во тьме человечки, за рядом ряд,

Молчаливый парад, блуждающий вертоград,

Сотня душ, не отличающих ночь от дня.

....по воде плывёт замороженная вода...

Ах, как сладко, когда, вселенную теребя

Бортовыми огнями, ищут во тьме тебя,

Нет честнее дела, чем дуть в свисток, поддувать жилет,

Человечек с тоской прислушивается: вот-вот...

Но гудят моторы, в стакане плавится лёд,

Стюардесса предлагает курицу на обед,

И надежды нет.

И ТОГДА 

...и тогда

*

 ...и тогда

он ощущает затылком чей-то пристальный взгляд

и какое-то время продолжает идти, не поворачивая головы,

но потом не выдерживает. И видит – на западном горизонте, вся в бледных лучах,

висит чудовищная комета и круглым белым зрачком

уставилась на него.

И шерсть на загривке встаёт торчком.

Он думает: мировой эфир

и вправду полон разнообразных тел,

парящий в масляной черноте световой планктон,

монады или вселенные, как их ни назови,

реснички, щупальца, ниточки – весь этот арсенал

для движения, спаривания, любви...

Время от времени мы проплываем сквозь толщу небесных вод,

время от времени нас захлёстывает волна,

и мы оборачиваемся, ощущая спиной,

как нечто почти невидимое надвигается на,

лепечет, плачет, уговаривает – "побудь со мной",

почти человеческим языком.

Так размышляет он по дороге домой,

покупая в киоске спички, табак и соль,

запасаясь хлебом и молоком...

* 

...и тогда

он видит:

сколоченный из досок

на веранде

стол под старой клеёнкой (всё той же),

смех, голоса,

конус света, падающий наискосок,

кто-то звякает ложкой,

над вареньем гудит оса,

и вечерняя птица устраивается на ночлег.

А он идёт по дорожке меж мокрых смородиновых кустов,

он идёт и идёт по дорожке меж смородиновых кустов...

А ему с веранды кричат, поглядите, кто к нам пришёл!

Проходи, кричат, скорее, ужин готов,

всё остынет! Тормошат, целуют, наливают чай,

как он любит – две ложки сахара, кипяток...

Как ты? Что ты? Брось, какие твои года!

Боже мой, он думает, до чего ж хорошо,

надо было приехать гораздо раньше, ещё тогда...

Но внезапно по кронам проносится вроде бы вой,

или гул, чуть слышный, или просто такой шепоток,

но все продолжают беседовать, только улыбки

становятся какими-то напряжёнными, неестественными, и он,

уже зная, всё-таки поднимает взгляд и видит

над головой

небо в расползающихся дырах,

пульсирующие звёзды,

какие-то светящиеся шары...

И тогда он в ужасе зажмуривает глаза.

* 

... и тогда

он видит белый домик на солнечной стороне,

под черешней, флоксы, золотые шары,

пчёлы, разомлевшие от жары,

видит знакомую тень в полуоткрытом окне,

и сердце пропускает один удар.

На террасе сидит приятель, умерший в позапрошлом году,

выглядит, как обычно, машет ему рукой,

улыбается... всюду такой покой,

что-то свистит тихонько в роще или в саду,

в огороде растёт петрушка, укроп, шалфей,

на дорожке сидит бабочка-махаон,

он думает – до чего же хороший сон,

но вдруг понимает, что не может проснуться. Он

пытается пошевелиться. Воздух, точно вода

или, вернее, точно кисель,

вязок и облепляет со всех сторон.

Он последним усилием раздирает липкую взвесь,

дверь открывается. На пороге стоит она,

видит его, вроде бы хочет что-то сказать, но, покачав головой,

снова скрывается в доме.

Только тогда

он просыпается.

Весь в поту.

Но живой.

*  

...и тогда

он замечает, что женщина, идущая рядом с ним,

держится как-то странно, хотя непонятно, что

его настораживает. Он плотнее запахивает пальто,

начинает нести какую-то смешную чушь,

она улыбается, но тоже как-то не так,

как-то искусственно. День стоит, как стакан,

наполненный синей водой,

по газону гуляет грач,

солнце отражается в каждой из весенних луж,

и всё же он ощущает подступающий страх,

невнятное ощущенье тоски,

леденеет пах,