На дыбе. Русский исторический детектив

Пётр подумал о крепости чувств возлюбленной, Анхен — о грядущей счастливой судьбе, и оба ошибались.

* * *

В тот же день Пётр на полтора года покинул Россию.

ПОВЕШЕННЫЙ

Гневу Петра не было предела. Вернувшись в Москву после полутора лет отсутствия, застал он многие нестроения. Стрелецкий бунт, опустошение казны, повальное взяточничество и воровство — все это накалило Государя до предела. И вот верх наглости — обворовали самого Петра. Это переполнило чашу терпения…

Королевский подарок

На другое утро после возвращения домой, когда солнце не успело ещё подняться высоко от края земли, к Преображенскому дворцу уже подъезжали пыльные кареты, скрипучие дормезы, легкие коляски и кавалькады гарцующих верховых. Царедворцы, бояре, вельможи, люди важные и вовсе незнатные спешили поклониться своему Государю, приложиться к ручке его.

Тот принимал во вновь отделанном зале, где стены были расписаны золотыми листьями и невиданными птицами. Громадный, многоаршинный дубовый стол с резными ножками был уставлен закусками, саженными осетрами, пузатыми бутылками, серебряными чарками.

Охотно рассказывал Государь о своем путешествии, об искусных корабельных мастерах, коих встретил в Англии и Голландии, о дружбе своей с королем Августом.

— Зрите, какие чудные часы подарил он мне, механика самая точная, — лицо Государя сияло счастьем, словно он сам эти часы собрал. — Завод пружины — на два дня, внутри куранты имеются, кои на отдельном заводе и каждый час громко бьют, а точность изумительная — за месяц хода даже на минуту не сбились. Можете в руки взять…

Думные дьяки, генералы и полковники, знатные бояре с величайшей осторожностью разглядывали это золотое чудо украшенное обильно изумрудами (любимый камень Петра) и бриллиантами — ахали, цокали языками:

— Знатная штуковина, цены нет!

Брадобритие

С не меньшим изумлением знатный народ разглядывал самого Петра. Был он в парике, с тщательно бритым подбородком, упиравшимся в тонкого вязания кружевной воротничок, в изящного сукна непривычно короткий кафтан.

— Истинно иноземец, — изумленно дохнул в ухо генералиссимус Шеин своему приятелю боярину Троекурову.

Пётр заметил шептунов, поманил пальцем Шеина:

— Генералиссимус, почто ты меня огорчаешь? Так долго с тобой не виделись, а ты прямо тоску на меня наводишь.

Обомлел грозный Шеин, побледнел с испугу, словно в пыточный станок поставили, грохнулся на колени:

— Чем же посмел тебя, батюшка, Пётр Алексеевич, огорчить?

— Видишь моих слуг, верных, карлов (карлики) с ножницами? Сейчас они твой первозданный вид нам откроют, и ты станешь, генералиссимус, опять нам любезен.

Гнусные карлы Томас и Сека подскочили к Шеину и громадными овечьими ножницами окромсали гордость боярина — роскошную бороду.

Не сдержались гости, загоготали, потешаясь над грозным Шейным, а у того от страшной обиды и оскорбления аж слёзы на глазах навернулись.

— На, друг милый, выпей вина, тебе и полегчает, — Пётр поднес ему громадной вместимости чарку. — Сейчас я тебя развеселю. Кесарь Ромодановский, боярин Троекуров, милости просим сюда. Эй, цирюльник, намыль им древнюю красу. А то ишь, гогочут, над самим Шейным потешаются! — Пётр взглянул на подарок короля Августа. — Сейчас такими же будете, и пяти минут не пройдет. Все нынче с бородами простятся. А кому жаль сию роскошь, — Пётр расхохотался, — тот её может с собой в гроб взять.

(Как свидетельствуют очевидцы, многие из пострадавших, бороду носили всегда при себе — в тряпице, и по завещанию сию красоту клали им в гроб.)

Брадобритие продолжалось.

Нарочно приглашенные из Немецкой слободы цирюльники и назначенный учеником сего дела дворцовой прачки ловкий мальчишка Ивашка принялись за дело, посыпался на ковер волос боярский, княжеский. Плакали почтенные люди, а брились, ибо легче с бородой проститься, нежели с самой головой. Каждому из несчастных Пётр собственноручно кубок подносил:

— Выпей, утешься!

Брадобритие возмутило православных. ещё сильней ропот начался.

Уже не таясь, Петра проклинали:

— Ах, ирод еретический! Раньше своими бородами от поганых немцев отличались, гордились обычаем — пышность на личности носить. Ах, брить её — грех смертный. Козел латинский, изгаляется над людьми! Жаль, что Цыклер его не зарезал, не было б мук нынешних.

Тихий патриарх Адриан — и тот не стерпел, собственной рукой изящными словесами вывел окружное послание: «Брадобритие не только есть безобразие и бесчестие, но и грех смертный: проклято Богом сие блудозрелищное неистовство от прежних бывших святейших патриархов… О беззаконники! Ужели вы считаете красотою брить бороды и оставлять одни усы? Но так сотворены Богом не человека, а псы и коты. Ужели хотите уподобиться скотам бессмысленным или смешаться с еретиками, которые в такую глубину пали, что не только простые и благородные, но и монахи стригут бороду и усы, и оттого видятся пификами или обезьянами».

Цирюльников возненавидели как лютых врагов. Даже бедного Ивашку исщипали и тычков в ребра до синяков надавали.

Воровство