На этом свете

Притом что никаких специальных примет времени в этих рассказах нет – они вполне могли быть написаны и в Москве эпохи Южинского, и в Нью-Йорке, из чего нетрудно сделать вывод, что хронотоп Юрия Витальевича мало зависит от календарных перегибов. О том, что дело происходит в относительно новом периоде русской истории, свидетельствуют какие-то мелочи – так, в двух рассказах почему-то фигурируют поездки в Южную Америку, где-то всплывает тема психоанализа, звучит слово «киллер», попадаются скупые пассажи вроде «Реформы 90-х годов её так же, как и всех, задели, она потеряла работу, но в противоположность многим могла устроиться на другую» или «Был он, между прочим, неплохим бизнесменом, мелким, конечно, но на жратву хватало».

Однако высший пилотаж своих отношений с современностью Юрий Витальевич продемонстрировал в процессе написания рассказа для журнала «Афиша». Получив в своё время текст «Случай в Кузьминках», редакция обнаружила в нём самый трогательный образец литературного продакт-плейсмента: «А тут ещё жена остановила его. "Ты стой здесь, а я перебегу улицу и куплю в том киоске «Афишу», журнал, – сказала она уверенно. – Ведь ты улицу перебегать избегаешь. Реакции у тебя нет. Стой здесь"».

Мне посчастливилось общаться с Мамлеевым как раз в конце девяностых и на протяжении всех нулевых – и, соответственно, был счастлив приложить руку к публикации некоторых из приведённых тут рассказов, тем более что всякий раз это становилось вполне отдельным мамлеевским сюжетом.

Упомянутый выше журнал Playboy тогда располагался в обширном здании недалеко от метро «Водный стадион» под патронажем могущественного концерна Independent Media. Мы сидели на шестом этаже. И вот приезжает Мамлеев с портфелем – в портфеле конверт, в конверте – рассказ, или «рассказик», как он сам их величал. Мы к тому времени были уже достаточно неплохо знакомы – он даже всерьёз хотел, чтобы я написал про него книгу, но я по молодости и глупости постеснялся.

Я оформляю акт сдачи-приёмки, потом мы выходим поболтать в коридор. Юрий Витальевич намекает, что не за горами уже и новый рассказик, а я в свою очередь пытаюсь как-то донести до него нехитрую мысль о том, что не можем же мы в самом деле печатать его ежемесячно. Получается у меня плохо, и тема грядущего рассказика по-прежнему висит в воздухе. Чтобы как-то соскочить с неё, я ссылаюсь на неотложную работу и начинаю пятиться к компьютеру.

– Идите, идите, – машет руками ЮВ, – а я покамест съезжу на второй этаж.

– А зачем же вам на второй этаж? – оборачиваюсь я на ходу.

– А у меня, знаете ли, там ещё встреча.

– Это с кем же?

– А с Максимом Семеляком, – отвечает мне пастух шатунов и с плохо скрываемой радостью следит за моей реакцией.

– Ну что ж, – говорю, – передавайте ему привет, что ли.

– А, непременно передам, непременно, – подмигивает Мамлеев и скрывается в лифте, а я немедленно чувствую себя персонажем его же рассказика.

Поздний Мамлеев воспринимался как носитель не столько потустороннего ужаса, сколько потустороннего же хохотка и мягкого, почти увеселительного морока. Как сказано в одном из поздних рассказов, «Выпьем за то, чтобы наше веселье раздулось до величины Вселенной, – произнёс вдруг Матёров, – пусть даже мы лопнем, лишь бы веселье осталось! В этом секрет!»

Этот хохоток и его «секреты» были в высшей степени характерны для эпохи ранних нулевых, особенно для её московского гамбита, – не случайно само слово «хтонь» стало тогда достаточно дежурным и вошло в обиход искомой глянцевой журналистики.

Многие бывшие соратники ЮВ по южинской и иным концессиям были этим обстоятельством крайне смущены и почти оскорблены – мол, Мамлеева в эмиграции подменили, нет былой матёрости, и девочки действительно стали читать Мамлеева – в полном соответствии со старинной картиной Владимира Пятницкого, казавшейся во времена Южинского совершеннейшей утопией.

В мамлеевском шок-контенте всегда присутствовало известное сладострастие и поражающий уют. В последних же его творениях всё это приобрело совсем какой-то фамильный и усадебный характер. К слову – представьте, что именем того или иного писательского авторитета той поры была бы названа некая деревня – не получится такой производной ни от Пелевина с Лимоновым, ни от Сорокина с Шишкиным, ни от Пепперштейна с Иличевским.

А вот деревня МАМЛЕЕВКА – звучит идеально, и именно в этом дремотном ключе и следует воспринимать последние рассказы великого сказочника, в которых ужаса, убеждён, не меньше, чем глумления над собственно читателем.

Когда в середине нулевых в очередной раз переиздавались «Шатуны», Юрий Витальевич сам написал к ним предисловие и в некотором смысле продемонстрировал мастер-класс того, как это надо делать.

Предисловие простиралось на полторы странички.

Треть из них занимала хвалебная цитата из не обременённого славой американского писателя. И венчала всё умопомрачительная кода, лучше которой нам не сочинить, поэтому просто с улыбкой склонимся перед её величием:

«Думаю, каждый читатель сможет ответить на некоторые эти вопросы, если углубится в самого себя».