На Фонтанке водку пил… (сборник)

Враги, проникшие в театр, принимали заведомо негодные пьесы и ставили их; зритель не хотел их смотреть, в результате — пьесы снимались с репертуара. Классические произведения в руках „модных“ штукарей искажались, творческая воля актеров насиловалась. Театр был под угрозой развала. Партия и советская власть разоблачили врагов. И ныне театру дано новое руководство…»[47]

ЦГАЛИ, ф. 268, оп. 1, № 98. «Общую творческую линию театра в 1937 году до конца первой половины сезона проводил бывший худ. руководитель А. Дикий, ныне разоблаченный враг народа. За 1937 год до конца сезона Дикий поставил пьесу авербаховского агента Киршона „Большой день“, Пушкинский спектакль (снятый за формализм и искажение реализма Пушкина), „Мещане“ Горького (исказивший социальную сущность горьковской пьесы)» [48].

Ночь театра была долгой. Они не могли остановиться в своем палаческом рвении. Евгений Иванович Чесноков, как видно, тоже погиб, как ни старался его спасти из другого времени артист Р.

После каждой премьеры он собирал труппу, разворачивал программку и по ней давал свою оценку каждой актерской работе:

— У А., — говорил Монахов, — роль оказалась вовсе не отделанной…

Все ждали его слов о себе с замиранием и трепетом…

В театре была актриса П., толстая, почти квадратная, любила сплетничать, руки толстенные. Монахов подошел к ней, взял руку, приподнял и показал Лаврентьеву:

— Лавруша, ты говорил, это — нога. Это — ру-ка!..

Как-то Валерьян Иванович Михайлов, при нас — завтруппой, а при Монахове — помреж, давая за кулисами отмашку пианисту, задел Николая Федоровича по лицу.

— Вот и меня уже бьют, — сказал Монахов.

— За что? — спросила его молодая Никритина.

— Вот и я спрашиваю, за что?..

Как только входил в театр, за кулисы звонили из охраны: «Монахов приехал», в коридорах зажигали светильники, и все разбегались по норам.

Наступала звенящая тишина.

Он шел не спеша, опираясь на черную трость, погруженный в свою тайную жизнь и в то, что ему предстояло сегодня.

Стареющие костюмы приходилось отдавать в театральную пошивочную: чистить, пропаривать, гладить. Прежде он ежегодно заказывал их в Лондоне у знаменитого Хилля. А теперь попробуй уплыви в Туманный Альбион, остановись в любимом «Вильдорф-отель», погуляй в Гайд-парке!.. Нет, костюмы шились и новые, но в сравнение с английскими никак не шли…

Но теперь он идет играть… В чужой одежде, с чужим лицом, он будет играть про свое… Чем дальше от него герой, тем откровеннее страшные признанья… Да, он им покажет…

И они разгадали его тайные мысли, а все их почести — ложь, ложь!..

И вся партийная игра — ложь. Правда возможна только здесь, на сцене…

Он шел за правдой, как за воздухом, и был смертельно одинок в первом советском большом драматическом театре… В государстве безумных скорпионов, пожирающих себя и своих…

Когда арестовали Рувима Шапиро, потом Сережу Абашидзе, других, когда пропал Евгений Чесноков, когда начался чекистский погром, Монахов понял, что и его не оставят жить…

Так оно и вышло.

Солнце опустилось за гребешки крыш. Повеяло холодком, и он подумал о том, что зеленый плед не помешал бы в будущих сумерках. Но плед был здесь, на плечах, чего же еще?.. Рука потянулась влево и чуть вниз погладить собаку. Но пса рядом не было, и Николай Федорович вспомнил, что его нет нигде… Ему стало жаль друга, так жаль, как он не жалел никого из людей. От этой несравнимой жалости он стал кивать головой, словно стараясь от нее отмахнуться. Под балконом появилась наездница-жена, амазонка, за ней на крупе белого жеребца неловко сидел сивый чекист, презренный, презренный… Николаю Федоровичу захотелось по-мальчишески плюнуть на него с балкона, но они ускакали в какой-то подвал, и там начались пистолетные вспышки. Он знал, как это делают. Чекист доверительно рассказал про одну богатую семью… Наследников не оставляли…

Он спустился в сад, присел на скамейку и задохнулся от счастья: собака была здесь и лизала его руки. Он гордился ею всегда, но плохо видел почему-то… Монахову захотелось встать, но у него не вышло. Ноги отказали в коленях, в коленях была самая боль. От этой тщетной попытки дрогнуло и затрепыхало сердце. Пистолетные вспышки стали чаще, и он побежал по узкому коридору, где ему навстречу стали попадать рожденные им люди — король Филипп, матрос Годун, старый Дубровский…