На фронте затишье

— Струсил!.. Струсил, товарищ Дорохов, — после секундного замешательства тихо произносит полковник. И трудно сразу понять, к кому он относит эти слова. Если судить по взгляду — к солдату. А судя по тону — ко мне.

На самой вершине нашей высотки Демин беспокойно оглядывается по сторонам. Здесь мы идем быстрее. Внизу, в котловине, уже видны сгрудившиеся танки и самоходки. Там все перемешалось. На крохотном ровном пятачке машины стоят в пяти-шести метрах одна от другой. Из гущи бронированных черепах поднимается черный столб дыма. Это догорает тридцатьчетверка. Наверное, та самая, которая заканчивала свою последнюю атаку, охваченная пламенем. Рядом с ней дымится перевернутая башня. Словно каску с солдата, сбило ее с танка внутренним взрывом.

Навстречу нам бежит командир второй батареи. Легкий и стройный, лучший танцор полка, он и сейчас на этом кочковатом поле словно выделывает замысловатые па. Он бежит, едва касаясь земли.

Полковник выслушивает его на ходу.

— Приказ выполнен… Исходные позиции заняты. Потерь нет.

Из-за тридцатьчетверки появляется Грибан. Своей могучей фигурой он загораживает полковнику дорогу, как бы вынуждая его остановиться.

И снова доклад. Четвертая батарея потеряла одну машину. Командир — лейтенант Яковенко. Самоходка подбита, однако с поля боя ушла своим ходом.

— Яковенко ранен. А Шаронов убит, — обрывает его командир полка. — Заряжающий тяжело ранен.

Грибан с тревогой глядит на полковника:

— А как наводчик? Старшина Левин? Жив?

— Жив и здоров. Опять отличился. Приплюсуй ему два «фердинанда» и представь к ордену Отечественной войны. Какой степени — как сочтешь нужным.

— Есть!

Грибан начинает докладывать обстановку. Прислушиваюсь к их разговору.

— Готовь машины к бою, товарищ Грибан, — неожиданно произносит полковник. — Это ведь не атака. Всем было приказано занять исходные позиции. Приказ вы выполнили. Вот отсюда и начнем наступление.

«Вот так штука! Оказывается, командир бригады приказал сосредоточиться для будущего наступления здесь, в мертвой зоне, под самым носом у немцев. На маленьком пятачке для машин маловато места, зато отсюда удобнее нанести внезапный удар. А я-то думал, что наступление уже началось…»

Со всех сторон спешат к Демину офицеры. Его здесь ждали, знали, что он придет.

Небрежно отвечая на их приветствия, полковник проходит в самую гущу машин, опускается на дырявый обожженный брезент, разостланный возле самоходки, достает карту и повелительным жестом приглашает комбатов садиться рядом.

А меня окружают батарейцы.

— Ты вроде Панчо Сансой заделался? — с подковыркой спрашивает широколицый рябой механик-водитель, похлопывая меня по плечу огромной танкистской перчаткой. Но я почему-то не злюсь. Не реагирую даже на его литературные «познания», не поправляю его.

— Некому полковника сопровождать. Вот и взял он меня.

— А может, он тебя сразу в адъютанты произведет?

— И звание, глядишь, присвоит!

— Это еще как дед поглядит. Он может и клюшкой вдоль спины наградить…

Настроение у всех хорошее — так всегда, наверное, бывает после удачного боя. Каждый шутит с претензией на оригинальность. Каждый старается вставить в разговор меткое или острое словечко. Кто-то окликает меня сзади:

— Дорохов! Бегом сюда!

Оборачиваюсь. Солдат в засаленном зеленом шлемофоне показывает на башню ближней машины. Смотрю и не верю своим глазам: Шаймарданов! Наводчик-татарин, который был ранен в один день и час с Линой, преспокойно сидит на самоходке у открытого люка и делает мне знаки, приглашая на верхотуру:

— Сюда давай. Быстро!

Увидев, что я не двигаюсь с места, он возмущенно размахивает руками:

— Зачем стоишь! Не могу я к тебе ходить! Нога плохой.

Подбегаю к машине. Быстро взбираюсь на башню. Учащенно колотится сердце. Так бывает со мной в моменты предчувствия чего-то страшного, нехорошего.

— Ты как попал сюда? Тебя же ранило!

— Мало что! Рана всякий бывает. Я в санбате был. А как услышал: наступление начинается, испугался — в госпиталь отправят. Значит, в полк не пустят. А тут я свой. Лучше тут долечусь. А тебе плясать нада. Письмо дам.

Он расстегивает шинель и бесконечно долго роется в кармане гимнастерки, не решаясь вынуть оттуда сразу все содержимое. А мне действительно хоть пляши от охватившего нетерпения. Так и подмывает запустить руку в его карман, помочь ему. Вот наконец нащупывает и вытаскивает конвертик, сложенный вдвое.

— Вот. Сестра тебе.

— Какая сестра?!

— Из санбата.

— У меня нет никакой сестры.

Я хорошо понимаю, о чем он толкует, но еще не верю этому до конца.

— Ты мне шарик не закручивай. Сестра тебе передать велел. Уши мне прожужжал — тебя поминал. Ух, хороший девка! Сама раненый, а сразу за нами ходить-кормить, поить, перевязывать…

Больше я не слушаю. Не до этого. Разрываю крохотный конвертик. Он заклеен мылом или картошкой: поддается легко, иначе я разорвал бы его своими нетерпеливыми, трясущимися руками.

Шаймарданов глядит на меня с изумлением:

— Ты что побелел?!

Но для меня уже нет окружающего, нет Шаймарданова, нет Демина, никого и ничего нет, кроме этого малюсенького листочка, исписанного микроскопическим почерком:

«Саша, милый!