На горах. Книга первая

И сушат и целят материнские слезы детище, глядя по тому, отчего они льются. Слезы Татьяны Андревны целебным бальзамом канули на полную сердечной скорби Наташу. Тихо повернулась она, открыла ярко пылавшее лицо и тихо припала к груди матери. Татьяна Андревна обняла ее и тихонько, чуть слышно сказала:

— Что с тобой, милая? Что с тобой, моя ненаглядная?

Ни слова не может ответить Наташа, а слезы градом, а рыданья так и надрывают молодую грудь.

— Дай-ка мне водицы, Лиза, — догадалась Татьяна Андревна.

Спешно налив холодной воды, Лиза подала стакан матери, а та внезапно спрыснула Наташу, обрядно примолвив:

— Да воскреснет бог и разыдутся врази его! Крест — святым слава и победа, крест — бесом язва, а рабе божией, девице Наталии, помощь и утверждение!

Ровно от тяжелого сна очнулась Наташа, медленно провела по лицу руками и, окинув мать и сестру кротким взором, чуть слышно проговорила:

— Я… ничего…

Татьяна Андревна легонько обняла, поцеловала ее в лоб и, немножко помолчав, спросила:

— Что это с тобой?

— Зачем он его обижает? — прошептала Наташа, и глаза ее разгорелись.

— Наташа! — с изумленьем молвила Татьяна Андревна.

— Он добрый такой, хороший, а этот злой, недобрый…— в сильном волненье заговорила Наташа.

— Полно-ка ты, полно, успокой себя… Как можно такие слова говорить? — уговаривала дочь Татьяна Андревна. — Лучше ляг да усни, сном все пройдет… На-ка, выпей водицы. Жадно выпила Наташа воду и горько промолвила:

— Он клеплет, он со зла напраслину взводит на него. Не верь ему.

— Да полно же, полно, голубка моя. Засни лучше, — уговаривала Татьяна Андревна Наташу, но та еще не скоро успокоилась.

Только что ушел Смолокуров, спешными шагами прошла к мужу Татьяна Андревна и рассказала ему свои догадки. Изумился Зиновий Алексеич, но решил пока в это дело не мешаться, и если сама Наташа не заведет речи про Веденеева, не говорить об нем ни полслова.

— На волю господню положимся, — сказал он под конец советного разговора.

***

Встречаясь с знакомыми, Доронин под рукой разузнавал про Веденеева — каков он нравом и каковы у него дела торговые. Кто ни знал Дмитрия Петровича, все говорили про него похвально, отзывались, как о человеке дельном и хорошем. Опричь Смолокурова, ни от кого не слыхал Зиновий Алексеич худых вестей про него.

— Хорошо об нем отзываются, — говорил Зиновий Алексеич Татьяне Андревне. — Ежели дело заварится, чего еще лучше?

— По-моему, тут главное то, что у него, все едино, как у Никитушки, нет ни отца, ни матери, сам себе верх, сам себе голова, — говорила Татьяна Андревна. — Есть, слышно, старая бабушка, да и та, говорят, на ладан дышит, из ума совсем выжила, стало быть ему не будет помеха. Потому, ежели господь устроит Наташину судьбу, нечего ей бояться ни крутого свекра, ни лихой свекрови, ни бранчивых деверьёв, ни золовок-колотовок.

А Наташа про Веденеева ни с кем речей не заводит и с каждым днем становится молчаливей и задумчивей. Зайдет когда при ней разговор о Дмитрии Петровиче, вспыхнет слегка, а сама ни словечка. Пыталась с ней Лиза заговаривать, и на сестрины речи молчала Наташа, к Дуне ее звали — не пошла. И больше не слышно было веселого, ясного, громкого смеха ее, что с утра до вечера, бывало, раздавался по горницам Зиновья Алексеича.

В Успеньев день, поутру, Дмитрий Петрович пришел к Дорониным с праздником и розговеньем. Дома случился Зиновий Алексеич и гостю был рад. Чай, как водится, подали; Татьяна Андревна со старшей дочерью вышла, Наташа не показалась, сказала матери, что голова у ней отчего-то разболелась. Ни слова не ответила на то Татьяна Андревна, хоть и заметила, что Наташина хворь была притворная, напущённая.

— За чаем про разные разности толковали, и про дела и про веселье; речь зашла про Марка Данилыча.

— Совсем пропал, — сказал про него Зиновий Алексеич. — Сколько уж ден не вижу его; и утром завернешь, и в обед, и вечером, — все дома нет.

— Рыбные дела зачинаются, — заметил Веденеев, — верховые покупатели стали трогаться помаленьку. Покамест еще вяло идет, а бог даст по скорости немножко расторгуемся. Марко Данилыч теперь весь день на караване сушь продает.

— А как вообще дела-то? — спросил Зиновий Алексеич. — Цены каковы?

— Покуда так себе, — отвечал Дмитрий Петрович. — Да ведь теперь еще нет настоящих цен, у нас развязка всегда под конец ярманки бывает. Через неделю дела пойдут бойчее.

— А вы как? Начали торги? — спросил Зиновий Алексеич.

— Я не тороплюсь, — отвечал Веденеев, — и надивиться не могу, с чего другие горячку порют. Вот хоть бы Марко Данилыч. Развязку только задерживает, а покупатели крепятся, да такие рассрочки платежей предлагают, что согласиться никак невозможно — двенадцать да осьмнадцать месяцев.

— А как теперь цены на ваши товары? — спросил Зиновий Алексеич.

— Сушь рубля полтора да по два, коренная три с полтиной, белуга три с гривной. Других сортов покамест еще не продавали.

— А тюлень? — спросил Доронин, зорко поглядев на Дмитрия Петровича.

— Еще никаких цен нет, — отвечал Веденеев.

— А скоро ли будут?