На горах. Книга первая

— А много ли деньгами-то? — опустив глаза, тихо промолвила Марьюшка.

— Двадцать рублев.

— Маловато, парень. Накинь еще красненькую, — сказала Марьюшка, бойко взглянув в глаза Самоквасову.

— Ладно, — сказал Петр Степаныч и, вынув деньги, подал их Марьюшке. Поспешно спрятала она подарок под передником.

— Теперь баловать с тобой мне некогда, да и нельзя. Неравно матушка выйдет, — сказала головщица. — Ты где пристал? У Бояркиных, что ли?

— У иконника, — ответил Петр Степаныч.

— Ну, парень, туда мне ходу нет, — молвила Марьюшка. — Вот что: зачнет темнеть, приходи в перелесок… Туда, где в прежни года со своей прынцессой соловьев слушал… Ждать тебя буду и все расскажу. А теперь ступай поскорее к матушке. И растворила дверь в ее келью. Во всей обрядной одежде, величаво и сумрачно встретила Манефа Самоквасова. Только что положил он перед иконами семипоклонный начал и затем испросил у нее прощения и благословения, она, не поднимаясь с места, молча, пытливо на него поглядела.

— Как ваше здравие и спасение, матушка? — спросил Петр Степаныч, присев по указанию Манефы на скамейку, крытую цветным суконным полавошником.

— Здоровье плохо, а о спасении един господь ведает, — слегка поникая головой и медленно опуская креповую наметку, молвила Манефа.

И настало затем молчанье. Только маятник стенных часов в тиши мерно постукивает.

— Из Казани, что ли, бог принес? — спросила, наконец, Манефа.

— Нет, матушка. В Казани я с весны не бывал, с весны не видал дома родительского… Да и что смотреть-то на него после дедушки?.. Сами изволите знать, каковы у нас с дядей дела пошли, — отвечал Петр Степаныч. — В Петербург да в Москву ездил, а после того без малого месяц у Макарья жить довелось.

— Слышала, что у Макарья давненько живешь, — молвила Манефа. — В Петербурге-то бывши, не слыхал ли чего полезного про наши обстоятельства?

— Ничего полезного не слыхал я, матушка. Нового нет ничего. Одно только сказывают, не в дальнем, дескать, времени безотменно выйдет полное решенье скитам, — сказал Петр Степаныч.

— Знаем, — спокойно ответила Манефа. — Знаем и то, что конечного решенья покамест не будет. Зато впереди благополучия не предвидится. Из наших кого не видал ли в Питере?

— С Дрябиными виделся, у Громова, у Василья Федулыча, раз-другой побывал, — отвечал Самоквасов.

— Что они? — спросила Манефа,

— Славу богу, здоровы, — ответил Петр Степаныч.

— Рада слышать, что здоровы, — молвила Манефа. — Разговоров об наших трудных обстоятельствах у тебя с ними не было ли?

— С Дрябиными раза два говаривал, очень жалеют, и, по ихним словам, невозможно беды отвести. Милостыней обещались не покинуть вас, матушка…сказал Петр Степаныч.

— Спаси их Христос, а что Громовы?

— Не удосужился поговорить со мной Василий Федулыч. Не время ему было.

— Что же так?

— Гости на ту пору у него случились, — отвечал Петр Степаныч. — Съезд большой был: министры, сенаторы, генералы. В карты с ними играл, невозможно ему было со мной говорить!

— Гм! Спасительное дело в картах себе поставляет!.. — с презрительной улыбкой, досадливо промолвила Манефа. — А дедовский завет не его дело помнить!..

Дураки, дескать, были у нас старики-то, мы люди умные, ученые! Дедушка-то Василья Федулыча гуслицким мужиком ведь был, капиталы пол Москвой скопил немалые и завещал своим детям, внукам и правнукам всячески и безотложно на вечные времена помогать нашим керженским обителям. Не по дедушке Василий Федулыч пошел, иного стал духу, иссякло в нем древлее благочестие!.. Уты, утолсте, ушире, дабы бога и честныя обители, во славу его согражденные.

И, как будто непосильным трудом истомленная, низко наклонила она голову.

— Нельзя было ему, матушка, никак невозможно заняться со мной, — вступился было Петр Степаныч за Громова после короткого молчанья.

— Знаю, что некогда, — быстро подняв голову и сверкая гневными очами, воскликнула Манефа. — Знаю, что беса надо было ему картами тешить, — в порыве горячей запальчивости говорила она. — В евангельские времена Иуда за сребреники Христа продал; петербургские благодетели наши радехоньки в карты его проиграть, только бы потешиться с министрами да с игемонами, сиречь с проконсулами да с Каиафами… Что им бог? В чести бы да в славе пожить, а бог и душа — наплевать им!.. Не постави им, господи, во грех, — помолчав и немного успокоившись, тихим голосом прибавила разгневанная игуменья. — Покрой, господи, великим своим милосердием их прегрешения… Сохрани их, господи, в вере своей праведной, святоотеческой!.. И набожно возвела очи на иконы.

— Василий Федулыч в древлем благочестии тверд, матушка. И сам и домашние… За верное могу вам доложить! — сказал Самоквасов.

— Злобин еще тверже был, — тихо склоняя голову и оправляя креповую наметку, ответила Манефа. — Им одним держался Иргиз… Какую часовню-то в Вольске поставил он!.. Как разукрасил ее!.. Внес плащаницу дней царя Константина и матери его Елены[222].