На горах. Книга первая

— Не могу, любезный Герасим Силыч… И рад бы душой, да никак не могу, — сказал Смолокуров. — Самому крайность не поверишь какая. Прядильщиков вот надо расчесть, за лес заплатить, с плотниками, что работные избы у меня достраивают, тоже надо расплатиться, а где достать наличных, как тут извернуться, и сам не знаю. Рад бы душой подождать, не то что до Макарья, а хоть и год и дольше того, да самому, братец, хоть в петлю лезть… Нет уж, ты, пожалуйста, Герасим Силыч, должок-от завтра привези мне, на тебя одного только у меня и надежды… Растряси мошну-то, что ее жалеть-то? Важное дело тебе тысяча рублей!.. И говорить-то тебе об ней много не стоит…

— Ей-богу, не при деньгах я, Марко Данилыч, — дрожащим голосом отвечал Чубалов на речи Смолокурова. — Воля ваша, а завтрашнего числа уплатить не могу.

— Льготных десять дней положу, — молвил Марко Данилыч.

— Не то что через десять, через тридцать не в силах буду расплатиться…— склонив голову, сказал на то Чубалов. — Помилосердуйте, Марко Данилыч, явите божескую милость, потерпите до Макарьевской.

— Не могу, любезный, видит бог, не могу, — отвечал Смолокуров.

— Вся воля ваша, а я не заплачу, — решительным голосом сказал Чубалов и хотел было ехать со двора. Смолокуров остановил его.

— Как же так? — вскрикнул он. — Нешто забыл пословицу: «Умел взять, умей и отдать»?.. Нельзя так, любезнейший!.. Торгуешься — крепись, а как деньги платить, так плати, хоть топись. У нас так водится, почтеннейший, на этом вся торговля стоит… Да полно шутки-то шутить, Герасим Силыч!.. Знаю ведь я, что ты при деньгах, знаю, что завтра привезешь мне должок!.. Приезжай часу в одиннадцатом, разочтемся да после того пообедаем вместе. Севрюжки, братец ты мой, какой мне намедни прислали да балыков — объеденье, пальчики оближешь!.. Завтра с ботвиньей похлебаем. Да смотри не запоздай, гляди, чтобы мне не голодать, тебя дожидаючись.

— Марко Данилыч, истинную правду вам докладываю, нет у меня денег, и достать негде, — со слезами даже в голосе заговорил Чубалов. — Будьте милосерды, потерпите маленько… Где ж я к завтраму достану вам?.. Помилуйте!

— Нет уж, ты потрудись, пожалуйста. Ежели в самом деле нет, достань где-нибудь, — решительно сказал Смолокуров. — Не то, сам знаешь: дружба дружбой, дело делом. Сердись на меня, не сердись, а ежели завтра не расплатишься, векселек-от я ко взысканью представлю… В Муром-от тогда, пожалуй, и не угодишь, а ежели после десяти дней не расплатишься, так и к Макарью не попадешь.

— Как же это я в Муром-от не угожу?.. Как же это к Макарью не попаду?.. Эк что сказал!.. — вскрикнул сильно взволнованный Чубалов.

— Так же и не угодишь, — спокойно ответил ему Марко Данилыч. — Не знаешь разве, что городской голова и земский исправник оба мне с руки? И льготного срока не станут ждать — до десяти дён наложут узду… Да. Именье под арест и тебя под арест, — они, брат, шутить не любят. Ну да ведь это я так, к слову только сказал… Этого не случится, до того, я знаю, дела ты не доведешь. Расплатишься завтра, векселек получишь обратно — и конец всему… Прощай, любезный Герасим Силыч… Пожалуйста, не запоздай, до обеда бы покончить, да тотчас и за ботвинью.

Кончилось дело тем, что Чубалов за восемьсот рублей отдал Марку Данилычу и образа и книги. Разочлись; пятьдесят рублей Герасим Силыч должен остался. Как ни уговаривал его Марко Данилыч остаться обедать, как ни соблазнял севрюжиной и балыком, Чубалов не остался и во всю прыть погнал быстроногую свою кауренькую долой со двора смолокуровского.

Глава семнадцатая

— После холодных дождей, ливших до дня Андрея Стратилата, маленько теплынью было повеяло: «Батюшка юг на овес пустил дух». Но тотчас же мученик Лупп «холодок послал с губ» — пошли утренники…

Брусника поспела, овес обронел[321], точи косы, хозяин — пора жито косить: «Наталья-овсяница в яри спешит, а старый Тит перед ней бежит», велит мужикам одонья вершить, овины топить, новый хлеб молотить[322].

Много на лету тенетнику, перелетные гуси то и дело садятся на землю, скворцы не летят на Вырей, значит, «бабье лето»[323], а может, и целая осень будет сухая и ведряная… Зато по тем же приметам ранней, студеной зимы надо ждать. Радостью радуется сельщина-деревенщина: и озими в меру поднимутся и хлеб молотить сподручно будет. А будет озимь высока, то овечкам в честь, погонят их в поле на лакому кормежку, и отравят[324] овечки зеленя[325], чтобы в трубку они не пошли.