На горах

Я на камешке сижу,
Я топор в руках держу,
Изгородь я горожу.

Ой, люли, ой люли,
Изгородь я горожу.

Я капусту сажу,
Я все беленькую
Да кочанненькую.

Ой, люли, ой люли,
Да кочанненькую.

У кого капусты нет —
Просим к нам в огород,
Во девичий хоровод.

Ой, люли, ой люли,
Во девичий хоровод.

Пойдем, девки, в огород,
Что по белую капустку
Да по сладкий кочешок.

Ой, люли, ой люли,
Да по сладкий кочешок.

А капустка-то у нас
Уродилась хороша,
И туга, и крепка, и белым-белешенька.

Ой, люли, ой люли,
И белым-белешенька.

Кочерыжки – что твой мед,
Ешьте, парни, кочерыжки —
Помните капустки.

Ой, люли, ой люли,
Помните капустки.

Отчего же парней нет,
Ай зачем нет холостых
У нас на капустках?

Ой, люли, ой люли,
У нас па капустках?

Возгордились, взвеличались
Наши парни молодые,
Приступу к ним нет.

Ой, люли, ой люли,
Приступу к ним нет.

А в торгу да на базаре,
По всем лавкам и прилавкам
Не то про них говорят.

Ой, люли, ой люли,
Не то про них говорят.

«Вздешевели, вздешевели
Ваши добры молодцы,
Вся цена им – кочешок.

Ой, люли, ой люли,
Вся цена им кочешок.

Ноне девять молодцов
За полденьги отдают
И дешевле того.

Ой, люли, ой люли,
И дешевле того».

Тяпи, тяпи, тяп!..
Тяпи, тяпи, тяп!..
Ой, капуста белая,
Кочерыжка сладкая!

Звонко разносится веселый напев капустной песни, старой-престарой. Еще с той поры поется она на Руси, как предки наши познакомились с капустой и с родными щами. Под напев этой песни каждую осень матери, бабушки и прабабушки нынешних девок и молодок рубили капусту. Изо всех домов далеко раздается нескончаемый стук тяпок, а в смолокуровском такая тишь, что издали слышно, как на дворе воробьи чирикают. Бывало, к пристани Марка Данилыча лодок по десяти с капустой приходило – надо было ее на зиму заготовить, достало бы на всех рабочих, а теперь смолокуровские лодки хоть и пришли, но капуста без остатка продана была на базаре. Тут только уверились горожане, что смолокуровские заведения в самом деле закрываются и молодая хозяйка переселяется с родины в иное место.

В то время как рубили капусту, подошел двадцатый день по смерти Марка Данилыча, и к Дуне приехал Патап Максимыч с Аграфеной Петровной и с детьми ее. Похожий на пустыню смолокуровский дом огласился детскими кликами, беготней и играми, и Дуня повеселела при своей сердечной Груне. В полусорочины[837] Герасим Силыч отправил в доме канон за единоумершего, потом все сходили на кладбище помолиться на могилке усопшего, а после того в работных избах ставлены были поминальные столы для рабочих и для нищей братии, а кроме того, всякий, кому была охота, невозбранно приходил поминать покойника. На другой же день поминовенья начались сборы в путь-дорогу. Одна Дарья Сергевна была недовольна решеньем переехать за Волгу: сильна в ней была привязанность к дому, где она молодость скоротала и почти до старости дожила. Патап Максимыч больше всего заботился, чтобы как-нибудь дом сбыть с рук. Узнавши, что присутственные места в городке до того обветшали, что заниматься в них стало невозможно, он вступил в переговоры с начальством, чтобы наняли смолокуровский дом, ежели нет в казне денег на его покупку. Городничий рассчитал, что в том доме, опричь помещения присутственных мест, может быть и для него отделана хорошая даровая квартира, и потому усердно стал хлопотать о найме. Патап Максимыч, будучи с Дуней один на один, сказал ей про то.

– Знаете ли, что я придумала? – выслушав Чапурина и немного помолчавши, сказала она. – Не надо бы дома-то продавать, лучше внаймы отдать на короткий срок, на год, что ли, а не то и меньше.

– Что ж это тебе вздумалось? – спросил Патап Максимыч.

– А помните, как мы разбирали тятенькин сундук и нашли бумагу про дядюшку Мокея Данилыча? – сказала Дуня. – Ежели, Бог даст, освободится он из полону, этот дом я ему отдам. И денег, сколько надо будет, дам. Пущай его живет да молится за упокой тятеньки.