На горах

С самого утра дул неустанный осенний ветер, а Василий Борисыч был одет налегке. Сразу насквозь его прохватило. Пошел в подклет погреться и улегся там на печи старого Пантелея. А на уме все те же мысли: «Вот положение-то! Куда пойду, куда денусь?.. Был в славе, был в почестях, а пошел в позор и поношение. Прежде все мне угождали, а теперь плюют, бьют да еще сечь собираются! Ох, искушение!»

И стал Василий Борисыч раздумывать, куда бы бежать из тестева дома, где бы найти хоть какое-нибудь пристанище. Думает, думает, ничего не может придумать – запали ему все пути, нет места, где бы приютиться.

Дня три шага не выступал он из Пантелеева подклета и обедать наверх не ходил, дрожмя дрожал от одного голоса жены, если, бывало, издали услышит его. В доме знали от старика Пантелея, что ему нездоровится, что день и ночь стонет он и охает, а сам с печки не слезает. И в самом деле, железный аршин не по костям пришелся ему. Заходил в подклет и сам Патап Максимыч. Хотелось ему наведаться, чем зять захворал, что за болесть ему приключилась. Пришел, Пантелея в избе в ту пору не было, а Василий Борисыч стонал на печи.

– Что, распевало? Аль ежовски посиделки отрыгаются?.. – с усмешкой спросил у него осиповский тысячник. – Или тебя уж очень сокрушила Лизка скорохватовская? Целу, слышь, ночь у тебя с ней были шолты-болты[862]. Шутка сказать, на десять целковых прокормил да пропоил у этой паскуды Акулины! Станешь так широко мотать, не хватит тебе, дурова голова, и миллиона. Акульке радость – во всю, чать, зиму столько ей не выручить, сколько ты ей переплатил. С похмелья, что ли, хворается?..

– Не с похмелья у меня, батюшка, голова болит, не с поседок мне хворается, – охая, отвечал Василий Борисыч. – Болит головушка и все тело мое от злой жены. Истинно во святом Писании сказано: «Удобее человеку со львом и скорпием жити, неже со злой женой». От дочки вашего степенства житья мне нет. И теперь болею от любви ее да от ласки – полюбилось ей бить меня, железным аршином приласкала меня! В трех местах голова у меня прошиблена до кости, и весь я избит – живого места не осталось на мне… Пожалейте меня хоть сколько-нибудь, пожалейте по-человечеству… – со слезами молил тестя Василий Борисыч. – Теперь деваться мне некуда, свадьба с Прасковьей Патаповной затворила мне все ходы к прежним моим благодетелям. Куда денусь? Сами посудите.

– Живи с законной женой, да мамошек на стороне не смей заводить… Тогда все пойдет по-доброму да по-хорошему, – промолвил, насупившись, Патап Максимыч.

– Нельзя с такой глупой да злой женой жить по-хорошему, – отозвался вполголоса Василий Борисыч.

– А какой леший толкал тебя в улангерском лесу к Парашке? – также вполголоса, с язвительной насмешкой сказал осиповский тысячник. – Ведь я все знаю. И то знаю, как ты по Фленушкиным затеям у свибловского попа повенчался. Не знаю только, кто свадьбу твою сварганил, кто в поезжанах был… А то все, все до капельки знаю. А не вытурил я тебя тогда с молодой женой из дому да еще на друзей и для окольного народа пир задал и объявил, что свадьбу я сам устряпал, так это для того только, чтоб на мой честной дом не наложить позору. Что Прасковья дура, про это я раньше тебя знаю; что зла она и бранчлива, тоже давно ведаю. Да ведь не я ее тебе на шею вешал, не я тебя в шею толкал. Тут я ни при чем. Сам свою судьбу устраивал, сам выбирал себе невесту, ну и живи с ней. Терпи от нее попреки и побои, а мое дело тут сторона.

– Хоть бы уехать куда на недолгое время, – сказал Василий Борисыч.

– А к какому шайтану уедешь? – возразил Патап Максимыч. – Сам же говоришь, что деваться тебе некуда. Век тебе на моей шее сидеть, другого места во всем свете нет для тебя. Живи с женой, терпи, а к девкам на посиделки и думать не смей ходить. Не то вспорю. Вот перед истинным Богом говорю тебе, что вспорю беспременно. Помни это, из головы не выкидывай.

Долго бранил Патап Максимыч Василья Борисыча, а тот, лежа на печке, только стонет да охает от жениных побой, а сам раздумывает, что лучше: бежать иль на чердаке удавиться.

ГЛАВА ШЕСТАЯ