На горизонте души…

Солнце в оправе ветвей на рассвете сверкало алмазом чайного цвета, пускай и не было в нём той прозрачности и чистоты, что в самом-самом, который раскрывает всё своё очарование лишь ввечеру, при свете свечей. Но право, кто посмеет отказать ему в восхищении. Да и нужно ли ему оно.

Надвинув шерстяной платок тучи поглубже на брови, солнце щурилось на округу. Мелкими чаинками со стола небес просыпалась стайка птах. Каких? Так и вправду было не видать! Одно можно сказать — летели дружно.

Ворон, что намедни планировал над лесом и так кричал, что охрип, нынче не в настроении, не кажет своего породистого римского носу из гнезда. Ворчит на супругу, что теперь не то, что раньше, когда погоды стояли не в пример приятнее: и ветра были не столь дерзки и промозглы, и снега не так обильны.

Впрочем, без злобы и упрёка предъявлял он счета природе, а так, для порядку больше. Однако супружница ворона не как бывают прочие, бессловесны. Не скрывая характера, она со вкусом перечила мужу, но также, без сердца, одного разговора ради, до которых, надо признаться, все вороны большие охотники.

Предоставив птиц небу и самим себе, солнце оглядело видимую ему местность.

Сугробы кидались друг в друга снегом. Снежинки, коим желалось быть повыше, сбились в рыхлые холодные тучки и, взявшись за руки съезжали с галёрки крыш, по покатым их горкам, а затем, с лихостью и безрассудной бравадой, сидели, сколь могли, на карнизе, болтая игрушечными хрустальными лапками, покуда солнце, расположив их к себе младой горячностью, не толкало после со смешком вниз.

И так — до самогО заката, что без чувств-с, но по одной лишь привычке выбил в который раз драгоценный камень солнца из оправы кроны, и отправился спать. Ночь же не менее искусный золотых дел мастер, ловка вправила заместо брильянта жемчужину луны, и сделалось так светло, что стало можно разглядеть белую ленту тропинки, вплетённую в косу лисьих следов.

Бриллианты на троечку4, потускневшие от времени жемчуга… Рассуждая о ценности жизни, вряд ли кто-то ставит в один ряд со своею судьбою участь другого, того, кто не коснётся до него ни взглядом, ни вздохом, ни крылом. А ведь напрасно! Земля-то, она на всех, одна…

Невиданные во тьме чудеса…

Мороз тихо щёлкал сухими пальцами, а деревья… Заместо того, чтобы пугаться и дрожать, топтались в танце, чуть поводя руками ветвей. Кокетливо приподняв правую бровь, они-таки с понятным модникам беспокойством опускали книзу взгляд, туда, где солнце ослабит вскоре узел повязанной шали сугроба. Но то ж после, а теперь их белоснежные, в облипочку, вечерние наряды, усыпанные алмазной крошкой, дрожали слегка, выдавая движение, но в общем всё было более, чем достойно. И столько жизни виделось в том танце, столь надежды и любви…

— И чего пляшут?

— Ну, уж верно не тангО!

— Да нет, я про другое. Почто веселье?

— Ведь Новый Год!?

— И чем старый им не угодил?

— Скажете тоже… Экий вы насмешник. Праздник же! Хорошо, коли у людей радость.

— Так то ежели у людей!

— …

То было ночью, но тающая, растекающаяся по блюду горизонта малина рассвета застала лес уже недвижимым, мороз — вялым, покорным, миролюбивым и лишённым всякой игривости. Нелегко шагалось ему по лесным бугристым дорожкам, однако звериные тропы, дабы не испортить, мороз переступал хотя и с кряхтением, и хрустом суставов, но с заметным тщанием. Походя, скорее по привычке, чем по надобности постукивал мороз и по деревцам. Абы не дремали! Сон в холоде не дело! Кому, как не ему, знать про то.

Деревья улыбались сонно морозу, и кивали в такт стуку его ледяного молоточка, но сколь не силились открыть глаза, сделать этого не могли. В дневных грёзах, противу ночных, их сопровождали дивные видения, большая часть из которых оказывалась явью.

— Да чего они там не видали-то, в ночи?!

— Мало ли. Коли в двадцатиградусный мороз вновь забили пересохшие некогда ручьи, это ли не порука иным, невиданным во тьме чудесам.

Я бы смог…

Вечер. Хлопочет закат, отрывая день по линии горизонта. Выходит неровно, по абрису леса, в зубчик, как листок календаря на стене.

Помню, бабушка покупала такой в начале декабря, приносила домой, выуживала из сумки, и он такой холодный, пухлый, целенький, весомый, — пах не столько типографской краской, сколько новой жизнью, Новым Годом, радостью, событиями, что неизбежно должны были произойти в будущем.

Железной хваткой металлического переплёта календарик удерживал грядущее, и не собирался расставаться с ним так, за здорово живёшь. Но покуда он был ещё не приколочен двумя толстыми гвоздями правее дверной рамы, возле спальни деда, его можно было трогать, листать и мечтать, какими они будут, пронумерованные вечностью дни.

Хотя, по сути, какая ей, вечности, разница? Сомнительно, чтобы она мелочилась, опускаясь до каких-то там земных суток. Сыплет ими без счёта, не замечая, каковы они на вкус и цвет.

Не в пример вечности, подступаясь к календарю на следующий год, прежде, чем открыть, я сперва взвешивал его на ладони, вдыхал запах…

— Что ты его нюхаешь? — смеялась бабушка.