На городских холмах

Я взглянул на одного из докеров: несмотря на черную кайму вокруг глаз и обкусанные губы, вырисовывавшиеся на темном от угольной пыли лице, он показался мне еще очень молодым. Он опирался о прилавок. Парень моего возраста. Я решил поглядеть, как он будет реагировать на следующую речь. Когда над головами рабочих выросла фигура Альмаро, я явственно ощутил, что он увидел и узнал меня. Мне стало не по себе; осознав это, я расстроился. Но взгляд Альмаро уже скользил по собравшимся. Он стоял на трибуне, выпрямившись, широко расставив ноги и сунув руки в карманы расстегнутой куртки. На его окаменевшем лице застыло настороженное выражение. Он ждал, когда станет тихо. Вот он нахмурился с начальственным видом.

На мгновение я представил, что у меня в руках револьвер Фернандеса. Должен был я стрелять? Искушение поистине было бы слишком велико. Однако я убеждал себя, что револьвер — оружие неточное; если стрелять издалека, можно промахнуться и не попасть в Альмаро, а ранить кого-нибудь из присутствующих. И в конце концов я по-дурацки попадусь.

Альмаро говорил по-арабски. Звучал его густой голос, хорошо знакомый мне еще с того злосчастного вечера. Он говорил без жестов. Вновь передо мной возникла уже виденная однажды картина; презрительная гримаса, пятна теней, отбрасываемые на лицо светом лампы…

Я прислушался к его речи с жадным любопытством.

Он перечислял причины, которые приведут к еще большему сокращению грузооборота в порту.

Докеры, состоящие на учете, будут работать лишь два дня в неделю, не больше. Два дня…

— Два! — с силой повторил Альмаро и, вытащив из кармана правую руку, вскинул вверх два пальца. — Вот так! Только два дня — и ничего больше! Ровно столько, чтобы сдохнуть с голоду!

Я внимательно посмотрел на эту огромную руку и вспомнил о пощечинах. Потом представил себе, как эта громадная лапища ласкает красивую грудь мадам Альмаро.

«…Только два дня в неделю. А кто знает, что будет дальше? Весь порт может замереть. Все зависит от того, какой ход примет война. Но если англичане высадятся на берегах Франции…»

«Умен! — сказал тогда Фернандес. — Значит, опасен!»

«…Значит, опасен! Значит, опасен!» — слова эти гудели у меня в ушах колокольным звоном.

Но я опять напряженно прислушался.

— …слишком много рабочих рук в этом почти опустевшем порту. А на побережье Атлантики их не хватает, хотя там на стройки оборонительных сооружений приняли бы тысячи рабочих. Здесь — нищета! Там — работа и обеспеченная зарплата.

Потом он прочитал письмо одного алжирского рабочего, посланное им из Франции своей семье. Не знаю, почему (может быть, я невнимательно слушал его), но среди рабочих поднялся вдруг ропот (и у меня быстро и четко забилось сердце). Гулко и угрожающе, словно грохот невидимых барабанов, раскатился он под огромным сводом рынка. (Мне показалось, что в письме проскользнул намек на трудности отправления религиозных обрядов. Впрочем, возможно, я и ошибся.)

Альмаро пришлось замолчать. Нахмурившись и глядя в зал холодными, блестящими глазами, он ждал.

Я почувствовал, как по всему телу, по ногам пробежали мурашки…

Полицейские нерешительно переминались с ноги на ногу. Скрытое под угольной маской лицо молодого докера, которого я заприметил раньше, стало озлобленным.

Это продолжалось не больше четырех-пяти секунд. Медленно, словно пыль, в зале оседала тишина. Альмаро снова заговорил, и на этот раз громче и резче, энергично жестикулируя руками.

Он опроверг слухи о том, что английская авиация постоянно бомбит стройки. Это свое утверждение он втолковывал с большой настойчивостью.

Потом Альмаро заговорил об англичанах. Он утверждал, что все они продались евреям, и заявил, что даст тому доказательство, только одно доказательство, но такое, что никто не сможет опровергнуть его… Зал в любопытстве замер. Альмаро стоял с решительным видом, наклонив голову вперед… Наконец он перечислил те скандальные преимущества и рассказал о той возмутительной поддержке, которую англичане оказывают евреям в Палестине в ущерб законным и исконным интересам арабов.

Его слушали в гулкой тишине, которая не нарушалась даже обычным покашливанием. Можно было подумать, что он обращается к деревянным, неповоротливым куклам, тесно прижавшимся плечом к плечу. Мой молодой докер забыл даже о своей дымящейся сигарете.

«Этот безумец посмел утверждать…»

Альмаро обращался к простым людям, к тем самым людям, которых он презирал, на их родном языке и без зазрения совести орудовал в своей речи самыми грубыми аргументами, способными затронуть его слушателей.

С особым упорством он стремился взбудоражить, вызвать в их душах самые примитивные, но зато и самые мощные инстинкты и те застарелые предрассудки, которые уходили своими корнями в далекое прошлое… Нетрудная игра. И она ему удавалась.

«Этот безумец посмел утверждать…»

А почему бы ему и не утверждать? Кто уличит его во лжи? Кто, пробившись через кордон полиции, рискнет подняться на эту трибуну, чтобы опровергнуть его слова?