На грани и за гранью

Откуда же ему было знать, что следователь при обыске у отца Свинтковского обнаружил не только спрятанные ценности сына, но и записи для репетиций симулятивного поведения! Более того, при том же обыске нашлись документальные доказательства, что Свинтковский-старший еще после первого ареста лично обращался к Г. Морозову по поводу предстоящей экспертизы. А ведь это был не обычный проситель: в свое время он занимал высокие посты в военной прокуратуре, а в перид описываемых событий работал на ответственной должности в Верховном суде СССР. Потом, правда, случилась незадача – пока Свинтковский-младший находился в колонии, его «коллеги» и «товарищи по несчастью» освободившись, убили и ограбили отца.

Все эти документы приобщили к уголовному делу и вместе с арестованным направили в институт имени Сербского.

В психиатрическом микромире из-за этой более чем пикантной ситуации началось брожение умов. Как же! Матерый преступник, однажды признанный невменяемым комиссией во главе со светочем отечественной судебной психиатрии, попался снова и вручил правосудию всю свою «кухню» с рецептами симуляции да еще высветил квалифицированное заступничество папаши! А тут еще следователь не ограничился стандартной постановкой вопроса – вменяем ли Свинтковский сейчас? – но и не отказал себе в удовольствии задать и другой: правильно ли его признали невменяемым тогда, в юные годы?

Следователь пошел еще дальше, он допросил врача из больницы, куда ежегодно укладывался мнимый больной. А тот не будь прост и объясни – никакой объективной необходимости в госпитализации не было, давил авторитет научного учреждения, по диагнозу которого Свинтковского и поставили на учет.

Деваться было некуда, перепоручить эту неприятную работу подчиненным выглядело совсем неприлично. И директор института снова лично возглавил экспертную комиссию. Уж как ни распинался Свинтковский о своей «гениальности», как ни мусолил на все лады обличения «козней и интриг», ни у кого на этот раз не поднялась рука признать его больным.

Зато руки всех членов комиссии подписались и под второй частью заключения: в прошлый раз пациент, мол, был болен. Очень даже болен, потому и правильно признан невменяемым. Так что любимого начальника не огорчили. Ибо это чревато.

Трудно вообразить себе нечто более противное здравому смыслу и элементарным представлениям о профессиональной порядочности. Если человек не так давно был болен и вылечился (где? как? чем это доказано?), почему у него сейчас наблюдаются точно те же симптомы? Какое же это выздоровление? А если эти теперешние «симптомы» не что иное, как симуляция, почему исключается такая же симуляция в прошлом?

К чести Свинтковского надо сказать, что, будучи неглупым по существу человеком, он трезво оценил случившееся: на судебном процессе и не заикнулся о шизофрении, говорил только о деле.

Нет, поистине пути нашей родимой психиатрии неисповедимы. Но об это уже сказано до меня.

И в заключение

Но не в одном директоре института дело. Завтра придет другой, а минздравовская экспертиза останется все той же монополией. Заинтересованным организациям – прежде всего правоохранительным – и частным гражданам просто не к кому больше обратиться во дни сомнений.

Ситуация в правовом отношении сложилась парадоксально возмутительная, если не сказать вопиющая.

По нашему закону заключение экспертизы – это всего лишь один из видов доказательств, не имеющий перед другими никаких преимуществ. Следствие и суд могут принять его или не принять, согласиться с ним или нет. С любой другой экспертизой обстоит именно так. Показалось, допустим, неубедительным заключение автотехнической экспертизы – в стране есть сколько угодно специалистов по дорожному движению: в системе МВД СССР и в Министерстве юстиции СССР, различные отраслевые НИИ, автодорожные институты. В любую из этих инстанций может обратиться следователь, суд, адвокат. Примерно так же обстоит дело практически с любой экспертизой – строительной и бухгалтерской, искусствоведческой и технологической.

И только заключение психиатров «высшей инстанции» непререкаемо. Можно сколько угодно сомневаться, можно быть убежденным на 100% в ошибочности их выводов (а то и в злом умысле) – противопоставить им нечего. Я не знаю ни одного случая в следственной и судебной практике, чтобы их заключение было отвергнуто. Пока это будет продолжаться, нет никакой гарантии, что завтра в институте не признаю душевнобольным меня или вас.