На грани полуночи (ЛП)

– Да ладно. В этой позе я могла бы быть для тебя кем угодно. Ты мог бы быть гунном Аттилой [46], а я – Софи Лорен.

Эта шутка застала его врасплох и привела в ярость. Шон коснулся рукой шеи Лив и отклонил ее голову назад.

– Не имеет значения, в какой ты позе. Я точно знаю, кого трахаю. Я знаю вкус твоего пота, вкус твоей смазки, запах твоих волос, каждый изгиб твоей задницы, талии и каждой косточки позвоночника. Каждую красивую родинку. Эту… – он поцеловал ее в лопатку, – и эту, и эти три. Я знаю эти ямочки на твоей заднице…

– Хорошо, ты меня убедил. Прекрати тянуть меня за голову.

Ее голос дрожал и задыхался, но она не казалась расстроенной. Шон расслабился, но не намного, чувствуя, что грубость взволновала ее. Он сделал круговое движение членом.

– Ты тоже меня знаешь, – сказал Шон. – Ты бы не спутала меня ни с одним из своих прежних мужчин. Правда?

Лив попыталась говорить, не получилось. Поэтому просто покачала головой.

– Тебе нравится эта поза, да? Я понял это по тому, как сжимается твоя киска, когда я потираю это местечко головкой члена.

– Шон… – Лив сжала простыню в кулаках.

– Она затягивает меня, будто просит остаться. Просит меня помассировать все эти сладкие, горячие местечки, пока ты… Да!

Она билась в конвульсиях. Шон оседлал ее, закрыв глаза и смакуя каждую секунду пульсирующей волны, затем заставил посмотреть ему в лицо.

– Теперь ты не похожа на фарфоровую куклу, – проговорил он. – Влажная, мягкая и сладкая. Этот ярко-розовый цвет сводит меня с ума.

– Ты уже спятил. – Голос Лив захлебнулся в стоне, когда он снова начал двигаться. Шон уткнулся в ее волосы, вдыхая голодными глотками этот горячий, влажный запах жимолости. Слизывая нежный вкус соли между ее лопаток.

Шон всегда мог проникнуть в сознание девушки, чувствовал, что ей нужно, чтобы возбудиться. Он без труда это проделывал с тринадцати лет. Но эффект никогда не удваивался, втягивая в ощущения и его самого. Лаская клитор Лив, он будто прикасался к себе. Каждое движение его члена было как сладкий удар кнутом взаимного удовольствия.

Шон подводил ее к оргазму, но был тут же, рядом с ней, дрожа на краю пропасти. Лив схватила его за руки, умоляя о большем каждым движением своего тела.

– Перевернись, – сказал Шон.

Она напряглась и обернулась:

– Зачем?

– Хочу поцеловать тебя. Хочу смотреть тебе в глаза.

Лив колебалась, но он вышел из ее горячих сжимающих ножен и перевернул ее на спину. Затем снова залез сверху и глубоко и сильно скользнул в ее скользкие глубины, сорвав вздох с ее губ.

– Еще раз, – сказал он. – Еще раз, и я кончу вместе с тобой.

Он убрал руки Лив от ее лица и широко их развел. Он не ограничивал ее в движениях, но Лив чувственно потянулась вместо того, чтобы сопротивляться. Это еще шире открыло ее для него, словно предлагая на блюдечке ее груди и шею. Грудь к груди, сердце к сердцу. Ломая плотины, извергая гейзеры.

Наслаждение прогремело, расколовшись об их сплетенные тела.

От Шона почти ничего не осталось после того, как он расправился с презервативом, а затем заполз обратно под влажные смятые простыни.

Он ревностно, крепко-крепко обнял Лив. Он был так же измотан, как и она, а может, и больше, но все, что мог сделать, – это уставиться на черный веер ресниц на румяной щеке. Его поражало, насколько она прекрасна, и он искренне боялся, что все это великолепие могло пойти наперекосяк из-за него.

Он мог совершить какую-нибудь идиотскую ошибку, дать Tи-Рексу прорваться сквозь его охрану и потерять ее. И даже если бы он убил Tи-Рекса, Шон понятия не имел, кто держал этого ублюдка на поводке. Существуют кучи наемных бандитов.

Он даже не знал, с чего начинать разгребать все это дерьмо. Пятнадцать лет назад он ничего не добился. Сейчас же у него было еще меньше идей.

Однако, даже если он разгадает эту тайну, не было совершенно никаких гарантий, что ему позволят остаться с принцессой. Он был вполне способен наломать дров даже без помощи маньяка-убийцы.

Шон портил все с тех пор, как себя помнил. Он сводил старого Эймона с ума непрерывной болтовней, необузданной энергией и безмозглой импульсивностью. Но даже самые суровые наказания, которые придумывал отец, никогда его не успокаивали, не затыкали и не учили здравому смыслу. Он всегда заканчивал тем, что еще становился еще активнее и настойчивее.

Шон знал, что Дэви и Кон любят его, но они всегда начеку, опасаясь, что он выкинет какой-нибудь сумасшедший фортель. Причинит боль себе или кому-то еще. Единственным человеком, с кем он мог расслабиться и успокоиться, и кто никогда не злился и не сердился на него, был Кев. И Лив, в тот короткий, но сказочный промежуток времени. А потом они оба исчезли.

Всю жизнь Шона переводили из одной тюрьмы в другую. Дегенеративная болезнь отца была первой, затем ад государственной школы. Курсовые были для него вроде шутки. А вот уживаться на одной площадке с власть имущими, держась в стороне от проблем, было тяжело. Но как бы он ни старался, в конечном счете, всегда все портил. Как и в колледже: потерял стипендию из-за какого-то потного послеполуденного перепихона с женой декана.