На грани смерти

На грани смерти

Марии Степановне Мамонец и ее семье посвящается

1

Поезд уносил Петра все дальше на восток. Уже давно проплыли мимо вагонов покрытые лесом холмы. Теперь по обе стороны от железной дороги простиралась равнина. Поседевшая от мороза земля убегала к самому горизонту и там почти сливалась с хмурым низким небом. Иногда, не выдержав тяжести туч, небо обрушивалось на землю обильным снегопадом.

Петр, съежившись от холода, забился в дальний угол вагона и старался хоть как-нибудь согреться. Он то растирал руки и ноги, то кутался в раздобытую где-то в глухой деревеньке одежонку. В щель между досками он смотрел на мертвые заснеженные поля, благословляя и этот захламленный грязный, холодный вагон, в который ему чудом удалось забраться, и эту бесконечную дорогу, ведущую его — как бы там ни было — на восток, домой.

Сколько случайностей, сколько счастливых совпадений помогали ему в последнее время. Чисто случайно удалось проникнуть в вагон, где его, так же случайно, никто не заметил. И тот, кто мог задержать его еще на вокзале, тоже к счастью, стоял к нему спиной. И еще десятки таких же спасительных случаев, о которых он и не знал, сложились в удачный побег из плена и благополучную — пока что — дорогу домой.

Почти четыре года прошло с того сентябрьского дня 1939 года, когда он, Петр Мамонец, солдат польской армии, лежал контуженный на поле боя, а кто-то тяжелым сапогом старался перевернуть его на спину…

А потом — зловонный барак с низкими нарами, с застоявшимся воздухом, вонючая студенистая баланда, едва закрывающая дно котелка, окрики: «Steht auf! Los, schneller!»[1], разъяренное лицо надсмотрщика, который каждое утро жестоко избивал чем-то не понравившегося ему заключенного.

Припомнился Петру и тот осенний день, когда их выбирали для работы у бауэра. Всех выстроили перед бараком, прямо под холодным дождем. Вода, смешиваясь с грязью, стекала по волосам, по телу, отчего оно становилось липким и тяжелым. Петру казалось, что ничего другого, кроме серого барака, серого двора и дождя, на земле не существует, что ничего не было и раньше, что он так все свои двадцать лет стоял под дулами автоматов и будет так стоять всю оставшуюся жизнь. Вдоль строя медленно двигался человек в штатском. Иногда он останавливался, упирался взглядом своих кошачьих глаз в пленного, поднимал стек и тыкал им в грудь или прямо в лицо стоящего перед ним. Вот он приблизился к Петру. Павлинье перо на его маленькой шляпе заколыхалось совсем рядом и замерло. Человек в штатском дважды окинул взглядом Петра с ног до головы и нерешительно ткнул его стеком в лицо…

Поезд замедлил ход. Впереди, наверное, станция. Холм или Ковель? Петр попытался встать, но окоченевшее от холода и неудобной позы тело не повиновалось. Он принялся лихорадочно растирать ноги, бить их кулаками. Наконец почувствовал еле ощутимое покалывание, которое затем быстро переросло в жгучую боль, разлившуюся по всему телу. Он обрадовался этой боли.

Тоскливо и протяжно заскрежетали тормоза, и состав, громыхнув на стрелке, замер. Петр с трудом поднялся, прижался лицом к стенке и сквозь щель принялся разглядывать серые привокзальные здания, силуэты которых таяли в еще густом предрассветном мраке. Он не был уверен, что поезд прибыл в Холм. Но решил выбираться из вагона. До следующей станции можно совсем окоченеть.

Вслушиваясь в тишину, осторожно стал пробираться вдоль стены к выходу. Затем потянул за ручку дверь, и она, чуть скрипнув, отъехала в сторону. Он спрыгнул на землю и оказался между двумя товарными составами. К счастью, только что прибывший состав был принят на крайний путь.

Наконец Петр очутился на узенькой улочке, вероятно, ведущей от станции к городку. Метель засыпала следы. Он не задумывался над тем, куда идет, ноги сами несли куда-то вперед. Лишь бы подальше от станции…

Нет, это не Ковель. И не Холм. Улица оказалась совершенно незнакомой. В предутренней мгле виднелись низкие хаты. Вот из одной вышла женщина. Она направилась к колонке, находящейся шагах в десяти от Петра, поставила ведра на обледенелый бугорок и принялась качать воду. Петр решился подойти и уже почти поравнялся с колонкой, как вдруг донесся рокот мотора. Патруль! Бежать поздно, да и сил нет. К тому же с обеих сторон высокий дощатый забор. Он подбежал к женщине и, схватив ведро, осипшим от волнения голосом произнес почти умоляюще:

— Я — поляк, пленный. Не выдавайте…

Женщина испуганно взглянула на незнакомца. Отвечать ему что-либо было поздно: из-за поворота выкатила жандармская машина. Поравнявшись с колонкой, водитель притормозил, но, не обнаружив ничего подозрительного, снова нажал на газ.

— Вы пленный? — переспросила женщина, будто только что услышала его просьбу. В голосе ее было сочувствие, жалость и вместе с тем недоверие, осторожность.

— Естем полякем, з немецкой неволи уцекаем, — почти прошептал он. — Спасибо. Вы спасли мне жизнь…