На грани веков

Рыжий Берт, с повязанной головой, с пистолетом в руке, как петух, разгуливал вокруг столов и околачивался среди пляшущих. Столкнувшись грудью с какой-то девкой, отступил на шаг и вскинул оружие.

— Ты чего лезешь? На меня? Стой, стрелять буду!

Девка вскрикнула не своим голосом и навзничь повалилась на остальных. Берт закорчился от хохота, и Холгрен не мог удержаться от смеха. Так, так — сам господин барон любит хорошую шутку.

Эка же выкинул шутку еще почище. Встав на четвереньки, блея козлом, ползал вокруг и норовил боднуть девок в ноги, а те с визгом удирали; Эстонец снова засмеялся. Так, так — барон приказал людям веселиться, и они это исполняют. Пусть кто-нибудь скажет, что в Танненгофе плохой управляющий.

В толчее у первых столов на управляющего наскочил какой-то пьяный юнец. Даже не рассердившись, Холгрен только оттолкнул его прочь, но тут же вгляделся получше.

— А! Это ты, Криш? Уже на ногах и здоров?

— Как бык! Приглядываю какую-нибудь девку, надо ноги поразмять.

— Вот видишь, как она, порка-то, на пользу идет: и дурь из головы вон, и ноги размять хочется. А ты еще было строптивился — староста говорит, даже кричать не хотел.

— Э! какое хам строптивился! Кричал я, да он так сопел, что, видать, не слыхал.

— Ну-у, надо кричать, чтобы по всему имению было слышно, тогда и порка настоящая, и меньше болит.

— Это уж так точно, барин. Потому он вчера сам и кричал так, что у нас в прицерковной стороне слышно было.

Эстонец нахмурил брови.

— Ну, ты у меня попридержи язык, каналья этакая! Старосту ведь не пороли, с ним несчастный случай. Ну, ищи себе девку и ступай плясать. Только смотри, больше не пей. Пить надо в меру. Молодой барин не любит пьянчуг — как бы не приказал завтра снова вести в каретник.

— О! Это ничего! У меня скоро заживает!

Лаукова дернула эстонца за рукав и подтянула к столу. Шепнула:

— Поосторожней, барин, с этим Кришем, сдается мне, что он совсем не такой уж пьяный, как прикидывается. Шляется только кругом да выведывает. Давеча ненароком наскочила — за углом замка шепчутся с Мильдой-красоткой. Та тоже хороша!

Эстонец хлопнул ее ладонью по спине.

— Не стращай ты меня моими же девками-скотницами. Все они по углам шепчутся со своими женишками. Пойдем лучше выпьем кружечку свадебного пивка!

Теперь его благодушие не так-то легко было развеять. Усадив Лаукову рядом, потянулся за полным жбанцем, выпил сам, потом дал и ей. Рядом сидели Смилтниек с женой и остальная родня Лауков. Чуть подальше Бриедисова Анна выискивала в миске с мясом для своей девчонки кусок получше. Девчонка уже не маялась животом, но выглядела в сумерках очень уж серой, все куксилась, отталкивала материну руку с мясом. Анна жаловалась товарке, жене их батрака, Иоцихе:

— Чистое наказанье с дитем: невесть что приключилось, совсем сегодня есть не хочет. Такой хороший кусочек.

— А ты попробуй намазать машлом.

Иоциха шепелявила, и поэтому вместо «масло» у нее получалось «машло». Но девчонка не ела и с маслом. Анна разозлилась.

— Так ступай домой, жаба этакая! Другой день и покормить нечем, а тут, когда вон сколько божьего дара, так у нее жабры и черенком не разожмешь.

Девчонка встала и исчезла в толчее. Анна умильно взглянула на кусочек — самая мякоть! — и попробовала откусить.

— Ну вот. Экая напасть, как только немного поем, сразу наружу просится.

Иоциха протянула руку.

— Дай шуда, у меня ишо не прошитша.

Лаукова родня слегка присмирела, когда к столу подсел управляющий. Но сегодня он само добродушие — видно, старался быть таким же, как Холодкевич в Лиственном. Кивнул Смилтниеку.

— Ну, Смилтниек, как твой ячмень?

Тот от такой чести даже вспыхнул.

— Благодарствуйте за спрос, барин. Изрядно, только вот ежели бы еще дождичка хорошего.

— Будет, будет, похоже, что даже в ночь.

Он глянул на небо. Родня Лауков от усердия тоже мгновенно задрала носы. Наперебой начали поддакивать:

— Будет, будет, как бог свят, в эту же ночь.

Вечерняя заря уже сместилась к северу. Луна, медно-красная и тусклая, всплывала на юго-востоке в прозрачной дымке. Было так тихо, что даже на самой верхушке больших осин ни один листик не трепыхался. Двор, замок и пирующих — все заливало угрюмое багровое сияние. Эстонец повел разговор дальше.

— Будет да опять пройдет. А тогда подойдет сенокос. Сперва рожь, потом сено, все поспеете убрать.

Смилтниекова жена не очень смело промолвила;

— Покамест господскую рожь да потом свою — две недели пройдет. Травушка-то и перестоит.

Смилтниек ткнул ее в бок. Эстонец нахмурился.

— Старая хозяйка, а глупа, что овца. Не перестоит, а вызреет. Что в ней толку, если сырую скосить?

Смилтниек, поддакивая, так и качался всем телом…

— Никакого толку. Ворочай, будто мясо коптишь, пока не высушишь. А потом зимой — навалишь лошади охапку в кормушку, не успел до овина дойти — уж пусто. У созревшей травы и сытость совсем другая.

Смилтниекова жена — известно, баба, она баба и есть — опять угодила невпопад.

— Может, молодой барин повременит с кирпичом. Хоть бы на две недельки, тогда можно управиться и с сенокосом, и с рожью.