На грани веков

Он приставил к столу стул о трех ножках и упал на него. Все разбито и разрушено в нем самом еще больше, чем в этих комнатах. Как склеить все эти дорогие обломки? Оставить и уйти назад, ни с чем — нет, этого он не может. Отвергнуть все, что тут болтал Ян-поляк, что говорил больной барон Геттлинг, — оба они стояли одной ногой в могиле, неотвратимый призрак смерти скрыл от них всё, все надежды и возможности. А он только еще начал жить, впереди жизнь, как бесконечное поле битвы, и он — воин, какого не знали еще поколения лифляндских дворян.

Постепенно Курт впал в прежнюю восторженность, хотя бурной и пламенной, как раньше, она уже не была. По его зову вновь предстали два величественных образа — великий герой славных сражений и объединитель рыцарства в борьбе за отчизну Вальтер фон Плеттенберг и еще более выдающийся государственный муж и деятель Готард Кеттлер. Теперь он понял, что они хотели сказать еще там, в зале атрадзенского замка, впервые глядя на него из запыленных рам. Слишком долго они ждали человека, который пошел бы по их стопам, освободил отечество от чужих завоевателей, сбросил постыдное иго и вывел навстречу таким цветущим временам, каких Лифляндия никогда еще не видывала. Старое — в развалинах, нужно созидать новое.

Отцовские ключи он заботливо хранил и в Германии. Нетерпеливо раскрыл все неразбитые ящики стола, покопался в раскиданных по полу бумагах, затем внезапно подумал о тайнике в стене. Да, он хорошо помнил этот свинцовый ларец, который отец берег тщательнее, чем деньги и драгоценности. Сверток пожелтевших пергаментов и пустяковые безделушки легли на стол. Курт поспешно принялся перебирать их.

Хроника пяти поколений рода Брюммеров, прерванная на половине жизни отца, — ему теперь начинать и продолжать ее. И у него будет что туда вписать! Свидетельства о крещениях и бракосочетаниях — словно засушенные в книге и давно утратившие аромат цветы времен юности рода Брюммеров. Узким, замкнувшимся в себе был этот род, но поэтому каждый глава его мог оставлять Танненгоф нераздельно своему единственному сыну. Разные документы о разрушениях, причиненных давними войнами и другими бедствиями, — это накладывало суровую и священную обязанность держать наследство крепко и не выпускать его, что бы ни случилось.

Но где же самое главное — грамоты с красными и зелеными печатями, грамоты на право владения этим наследством, документы, которые отец, бывало, торжественно перебирал, в то время как все семейство разглядывало их на почтительном расстоянии? В последний раз это было за неделю перед смертью, когда у него уже затуманились глаза, а трясущиеся руки, словно лаская, только поглаживали почти неразборчивые свитки. Может, у него был другой тайник? Нет, теперь Курт ясно вспомнил, что там же была и хроника рода и что дарственные записи вместе с нею спрятали в подвале. Все остальное налицо, нет лишь того, что сейчас больше всего нужно…

Курт почувствовал, что рука немеет и замирает сердце. И вдруг словно его тяжелым кулаком хватили по голове. Ведь кузнец рассказывал, что выковырял шкатулку из стены подвала и отдал Холгрену. Эти грамоты побывали в руках эстонца, потому-то их теперь и нет…

Рот у Курта судорожно перекосило, казалось, вот-вот он вскрикнет или застонет от нестерпимого гнева и отчаяния. Но неожиданно для себя он лишь разразился судорожным смехом.

— Пан Крашевский, послушайте, в лаубернской богадельне есть еще свободное место?

Ян-поляк появился в открытых дверях.

— Что вы сказали, господин фон Брюммер? Я что-то не понял.

— Я выражаюсь вполне ясно, по крайней мере мне так кажется. Если у вас там найдется свободный уголок, пусть сохранят его для меня. Мы теперь полностью сравнялись. Холгрен украл документы, дающие мне право владеть имением.

Крашевский только руками развел.

— От этого негодяя всего можно ожидать.

— А вы не могли бы мне сказать, зачем он это сделал? Они же ему все равно не нужны. Свою фамилию вместо Брюммеров он вписать туда не может.

Крашевский думал долго, Курт все время смотрел на его полуоткрытый рот, снова и снова исторгавший тяжелый хрип. Но вот Ян поднял безгранично грустные глаза — ничего хорошего Курт в них не прочел.

— У мошенника могут быть разные цели, Но одна кажется самой вероятной — если только мой мыслительный аппарат еще хоть сколько-нибудь нормально действует. В отнятых на основании редукции имениях шведы довольно часто оставляют арендаторами бывших управляющих, которые знакомы с землей, людьми и всем прочим. Для Холгрена таким примером мог быть сосед Холодкевич, Возможно, тот сам и надоумил его. И еще кое-что мне приходит в голову. Он здесь, грабя, истязая людей, постоянно, неотступно подчеркивал; что делает это по вашему приказу. Подвал с этими крюками, два мешка с кнутами из Германии — все это, чтобы разжечь гнев против вас. И потом эта дьявольская затея с молодой женой и правом первой ночи — разве что-нибудь другое могло лучше обрисовать вас в глазах шведских властей как изверга, которому имение и крепостных ни за что оставлять нельзя?

Курт бессильно кивнул головой.