На грани веков

— Ты с такой ерундой тоже считаешься?

— При Шульце не приходилось считаться, тот молодой кобель только этаких и искал. Я же берегусь всякой ерунды, которая мне повредить может. Здесь ведь не так, как у вас, в Танненгофе, где никто не сует носа в дела имения.

— Ну, в мои дела тоже есть кому совать нос…

У Холгрена явилась какая-то мысль. Он медленно поднялся по широким пологим ступеням следом хозяином.

В большом зале было совсем не так светло, как казалось снаружи. Все убранство по новой моде. На стенах много светлых пятен, там, верно, висели портреты рыцарей Ордена и бывших владельцев замка. Теперь на почетных местах только портреты Карла Одиннадцатого, Густава Адольфа и Карла Двенадцатого в огромных золоченых рамах. Зал так велик, что кучка в двенадцать девушек совсем пропадала в углу. Они стояли там, плотно сбившись, потихоньку перешептывались и фыркали, прикрывая рот рукавом.

На длинном столе для господ расставлены яства и бутылки с вином. Так же накрыт и второй стол. С удивлением Холгрен увидел на нем масло, ситные лепешкой и вино. Н-да, не удивительно, что эти девки-скотницы так сюда рвутся. Экономка с двумя служанками ожидала господ. Поджав губы, она высокомерно и презрительно поглядывала в тот угол, где эти лесные белки даже при появлении господ не перестали стрекотать. Кроме вошедших, никого из мужчин не видать. Похоже, здесь настоящее бабье царство.

После нескольких кружек пива Холгрен почувствовал голод, он даже не заметил, как Холодкевич отпустил своих служанок и вмешался в девичью стайку; там от обычного страха перед господами почти ничего не осталось. Но вот поднялись музыканты и заиграли старые простонародные танцы, и стайка разлетелась, словно ветром подхваченная, и закружилась вихрем. Холодкевич присел рядом и ткнул гостя в бок.

— Погляди-ка на этих трясогузочек — как они сами себя называют. Я бы лучше сказал, что это танцующий цветник.

Его лицо сияло благодушием и довольством. Холгрен подпер бородатую челюсть ладонью и повел белками в сторону танцующих. Никакого цветника он там не видел, но посмотреть было на что. Фигуры у девок сильные и гибкие — да, впрямь у Холодкевича губа не дура. Зеленые, красные, синие и желтые полосатые юбки развевались широкими кругами; мелькали черные, коричневые и фиолетовые бархатные лифы, обтягивающие упругие груди, сверкали четыре унизанных бусами венца, каждый на свой лад и с особенными узорами. Желто-льняные, пепельно-серые и светло-каштановые косы взлетали, падая на чуть изогнутый или откинутый стан, цветные ленты реяли извиваясь, — нет, не цветник, скорее уж пляшущая радуга! Постолы здесь не шаркали — у всех поверх белых нитяных чулок башмачки. Вот сильные ноги притопнули в лад на паркете, плясуньи лихо взвизгнули, круто повернули в другую сторону; описывая круги все ближе и ближе к барину, обогнув, наконец, весь край стола. Сияющие глаза, обращенные к нему, искрились, сверкали белые зубы, по всему залу веяло запахом здорового юного тела, сена и влажной, росистой земли.

Холгрен так и не успел высказать свое суждение об этом гулянье. С приставшей к одежде травой, оживленный и улыбающийся в зал вошел Крашевский. Когда Холгрен не заметил протянутой ему руки, тот оскорбительно хлопнул его по плечу и еще более приветливо поздоровался с Холодкевичем. Без приглашения налил себе стакан вина и поискал, чем бы закусить. Пляска оборвалась, девушки кинулись к столу, чтобы выпить и перекусить, стрекотали, подшучивая и пересмеиваясь, бросая словечко в сторону господ. Видно, издавна здесь так заведено.

Холодкевич смеялся, все больше приходя в веселое настроение.

— Ну, пан Крашевский! Что вы скажете про этот бал?

Ян-поляк тоже был в наилучшем настроении.

— Это же чистая буколика! Точь-в-точь представления в Версале, о которых говорит весь свет. У вас завидный вкус, пан Холодкевич.

Холодкевич рассмеялся от всей души.

— Почему же мне не наслаждаться самому, коли и для них это услада. Разве лучше сидеть, как Холгрен, будто они ему живот каблуками помяли.

— Господин Холгрен, видимо, читает слишком много пессимистических виршей.

Белки Холгрена гневно сверкнули в сторону захмелевшего пана из богадельни. Но отпарировать он так и не успел. Музыканты неожиданно грянули следующий танец, паркет вновь загремел.

После каждого танца плясуньи подлетали к столу все смелее и игривее. Холодкевич не мог больше усидеть, а топтался среди девушек, они кружились вокруг него, как нимфы вокруг фавна. Именно это шепнул Холгрену Крашевский, но тот даже во хмелю делал вид, будто никакого Крашевского не замечает, — только, пожав плечами, улыбнулся и отправился покрутиться возле плясуний.