На грани веков

Староста злобно поглядывал на виднеющуюся сквозь редкие сосенки опушку. Все думал, как приступиться к этому кривобокому. С давних пор у него зуб на старого кузнеца. Где то время, когда они в ночном, играючи, перетягивались на недоуздках через мочевило и Марцис, осилив, трижды выкупал его в ледяной воде? Моченым Бренцисом его только и звали, пока не удостоился почетного звания Плетюгана. И он не забыл этого, нет, ничего не забыл. И того не забыл, что Марцис отбил Дарту Рудзутак, хотя в то время только еще начинал учиться кузнечному ремеслу, а он уже тогда ключником у старого Брюммера был и понемногу заслуживал прозвище «Плетюган». Еще вчера предлагал привести скрюченного в имение и пороть, покамест не скажет, где сын хоронится. Но эстонец все же побоялся — то ли самих Атаугов, то ли молодого барона, не позволил драть калеку. Но ведь у старухи спина здоровая, ноги такие, что с утра до обеда всю волость обежит, и язык за троих. Чего бы за нее не взяться, хоть бы пугнуть хорошенько, чтобы душа в пятки ушла?

Староста махнул своим парням и направился к опушке. Вот дьявольщина! Суставы ног до того свело, как иной раз бывает, когда на Мартынов день вылезаешь из холодного, как лед, мочевила. Микелис держался позади, перекинув через плечо дубинку с насаженным лемехом. У Маата в одной руке остро затесанный кол, в другой — свернутые вожжи.

Дарта только что вышла из хлева и хотела было направиться в клеть. Увидев ее, староста припустил рысцой.

— Стой, стой! А ну, погоди!

Кузнечиха остановилась, поставила на землю добела выскобленный подойник и поглядела на подбегающего так, что тот сразу смешался. Но тут же набрался духу и сурово спросил:

— Сказывай, где Мартынь, где твой лесовик беглый?

Все равно что о стену горох — она и бровью не повела.

— Вот дурной, спрашивает! Уж коли лесовик, так, значит, в лесу и есть. Тебе ведь лучше знать, ты же оттуда идешь.

— Ты мне зубы не заговаривай, я тебя знаю. А кто ему харчи носит к трем соснам?

— К каким трем соснам? В лесу их много, я не считала.

Староста скрипнул зубами. Как в тот раз с кузнецом Марцисом в дураках оставила, так и сейчас ни в грош не ставит.

— Придержи, баба, язык! Ты с этим беглым заодно. Все равно, коли нет одного, мы и другого заберем, пока не покажет, где беглый лесовик хоронится. Маат, ступай вяжи!

Дарта живо огляделась. Неподалеку на земле лукошко Марциса со всей его снастью. Нагнулась, выхватила острый, кованный Мартынем ножичек с резной рукояткой — у Марциса каждая вещица резная, на каждой вырезаны только одному ему понятные знаки. Ножичек острый, что бритва, самую тонкую мочалу в воздухе разрубает. Сжав его в руке, кузнечиха шагнула вперед.

— Попробуй-ка только подойди, эстонское отребье! Враз кишки выпущу!

Микелис спрятался за спину Маата, и сам староста отступил назад. Да ведь сколько же можно пятиться, коли под угрозой вся его, старосты, честь. Тем яростнее он накинулся на парней.

— Что стоите, чурбаны! Эта старуха господской службе противится. А ну, беритесь, хватайте за руки, вяжите!

Но старуха и не думала сдаваться.

— Господская служба! Господский пес ты кровавый! Шкуродер, кожелуп, смердюк!

Неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы внимание старосты не отвлекло иное. Он уже давно что-то приметил, поднял нос и понюхал воздух. Над рощей прямо в небо поднималась тонкая белая струйка дыма, и словно бы гарью оттуда тянуло. Старосту внезапно осенило:

— Где Марцис?

Разъяренная кузнечиха не слушала его,

— Ну, подойди, подойди, попробуй свяжи меня, ежели осмелишься.

Но староста уже запетлял прочь, работники поспешно устремились за ним. Она обругала их вслед, как умела, отшвырнула нож и, взяв подойник, пошла в хлев.

Выгнув спину, высоко подымая ноги, староста на цыпочках так осторожно крался сквозь кусты на опушке рощицы, будто всю жизнь был котом и учился ловить мышей. Выбравшись из кустов, сразу же увидел старого кузнеца, только не мог разобрать, что он там делает. Хоронясь за стволами, подобрался поближе и остановился шагах в двадцати от него.

Вот теперь все ясно видно. На плоском камне что-то сжигалось, там еще тлели какие-то травы и цветы. Белый дым тянулся кверху, расплетаясь в ветвях дуба на сотни нитей, а над верхушкой снова свиваясь в прямую струйку, пронизанную лучами восходящего солнца. Вся впадина в самой сердцевине рощи полна этим запахом курений. Усевшись на березах вокруг, разные птахи, соблюдая тишину, поглядывали вниз маленькими глазками. У потухающего костра стоял скрюченный Марцис, прижав к коленям шапку. Но лицо его было обращено кверху, он смотрел на дуб, шевелил губами, словно что-то читая.

Старосту вновь охватила злоба, закипавшая ночью, — злоба, сдерживаемая годами. Он подполз еще ближе, совсем вплотную, и хватил старого кузнеца дубиной по скрюченной спине. Сухое можжевеловое дерево даже звякнуло, ударившись о кость.

— Ты тут что делаешь, еретик проклятый? Сколько раз барин запрещал тебе волхвовать, сколько раз преподобный проклинал тебя! Самого бы тебя на этом камне поджарить, колдун этакий!