На грани веков

— Не льстите, господин фон Брюммер, и не заговаривайте мне зубы! Чего стоит моя голова, я и сам знаю; она не выносит, когда по ней поглаживают лисьей лапой, и из-за этого не полезет сама в петлю. Не о моем имении вы печетесь, а о своем, и только о нем. И я не намерен помогать отвоевывать его для вас, не будут это делать и лаубернцы с мооргофцами. Может быть, пан Крашевский станет в этот ваш строй, может, танненгофский кузнец, — только ему придется круто повернуть в другую сторону: он и доныне держит на Русской горке караул и оберегает нас именно от тех, с кем вы хотите вступить в союз. Раз и навсегда вам говорю: меня вы оставьте в покое! Против шведов я биться не ходил и не пойду ни с поляками, ни с русскими. Пускай дерется кто хочет и кому надо драться, я земледелец и останусь на своем месте, пока мне это разрешают. И мои мужики останутся на своих местах, С вашим пророком Паткулем у них не было ничего общего, не будет и с вами, господин фон Брюммер, ради вашего Танненгофа они не сунут голову в шведскую петлю. Напрасно вы тут проповедуете и мне и им — да, да, не удивляйтесь, я знаю, что как только вы вошли в Лауберн, то сразу же успели расхвалить моим конюхам русских и подстрекали их против властей. А если уж я знаю это, то буду знать и все до мелочей, все, что вы туг попробуете выкинуть. Лучше и не пытайтесь, господин фон Брюммер, иначе я буду вынужден поступить с вами по-иному, нежели сегодня вечером, пока вы еще считаетесь моим гостем.

Брюммер словно проглотил что-то соленое, что и проглотить-то можно только с великим трудом. На этот раз голос его звучал печально и устало.

— Может, я и сегодня вечером угрожаю вашему нейтралитету, пан Холодкевич? Вы, очевидно, охотно взяли бы назад свое слово, но этого не требуется; коли на то пошло, я сам готов…

Холодкевич гордо, даже слегка презрительно откинул голову.

— Своего слова я никогда не беру назад. Кроме того, останавливаться в Лауберне вам не запрещено, и я ничем не рискую. Комната вам отведена, оставайтесь, только не вынуждайте меня напоминать вам кое о чем завтра.

Шаркая мягкими туфлями, он вышел, одновременно с ним поднялся и Крашевский; Мартынь потянулся следом. Брюммер выглядел таким убитым и озлобленным, что не хотелось даже с ним говорить.

Ян-поляк хрипел еще больше, чем осенью, грешно было бы его о чем-нибудь спрашивать и заставлять мучиться с ответом. Но у прицерковных лип, где раскисшая дорога сворачивала в овраг возле мызы священника, он сам просипел:

— Помоги мне немного, Мартынь, вода еще холодная, что-то неохота в сырую могилу ложиться.

Мартынь взял больного под руку и вздрогнул: он почувствовал сквозь рукав почти голую кость. И все же невероятно тяжел был этот скелет, валясь на бок, он заставлял пошатываться и кузнеца. Потом еще просипел:

— Вот и весна пришла, значит, мне уже пора… Теперь на воздух выберусь, только когда ногами вперед вынесут… А ты обязательно приходи, вот увидишь, я еще соберусь с силами и смогу с тобой поговорить, хотелось бы мне еще кое-что сказать. Так приходи же, только поскорее…

Ровно неделю спустя голова Холодкевича, стоявшего в том же самом зале на том же самом месте, уже не была так гордо откинута. Он барабанил пальцами по столу, точно ощупывая что-то новое либо отыскивая пропавшее. Лицо у него было такое доброжелательное, что, казалось, вот-вот он снимет подпоясанный халат и отдаст его собеседнику. Но собеседником была Мария; она нимало не походила на просительницу или на человека, готового принять подарок. По всему видно, Мария недавно плакала — глаза еще красные и ресницы влажные, но губы надуты и руки небрежно сунуты под передник. Можно подумать, что это она лиственский барин, а Холодкевич ее провинившийся подданный.

Голос Холодкевича вполне соответствовал его лицу и фигуре, даже сомнений не было в том, что он желает экономке всего наилучшего и чувствует именно то, что высказывает.

— Жаль, жаль, что ты за Пупурова Дава идти не хочешь, а уж он бы взял, я с ним говорил. У него, пожалуй, самая лучшая усадьба в волости и двое совсем маленьких ребят — кому же за ними приглядывать?

— Ко всему у него еще хромая нога да пятьдесят восемь лет от роду. А у меня и у самой ребенок будет, — за ним кто приглядит?

Судя по разговору, Мария вовсе не плакала, а все время ощетинивалась, точно рассерженный еж, не допускающий, чтобы к нему даже пальцем прикоснулись. От каждого ее слова Холодкевич кривился, будто его кто-то пребольно дергал за волосы. Когда помянули ребенка, то дернули так сильно, что и без того узкие глаза плотно зажмурились и складки возле уголков рта почти потемнели.

— Ну-ну, если ты сама не хочешь, так и я не неволю… А если Кукуров Ян? В Краукстах сейчас настоящего хозяина нет, — что, если бы я посулил их ему?!

— Да бросьте, барин, не подыскивайте вы мне женихов. Кукуров Ян слишком хорош, чтобы жениться на выгнанной господской экономке.

— Разве ж я выгоняю тебя, Марит? Разве ж я не сознаю своей вины? Я же не какой-нибудь изверг и своего ребенка не оставлю.

Мария недобро усмехнулась, Холодкевич даже перестал ощупывать стол.