На грани веков

В этот момент на той стороне улицы кто-то взвизгнул, будто притронулись и к его ране. Через улицу бросилась, прижимая к затылку раскрытый зеленый шелковый зонтик, белая, будто только что вымытая в молоке девушка. Накинутый на плечи легкий платок от стремительного бега разлетелся, открывая шею и напудренную грудь в довольно откровенном сердцевидном вырезе лифа. И руки выше локтей голые, на правом запястье браслет в виде золотой змеи, на пальце левой руки — кольцо с большой матовой жемчужиной, в ушах серьги с красными рубиновыми подвесками. Она бежала как безумная, ничего не видя, красные туфли глубоко погружались в конский навоз, кринолин тарахтел по камням мостовой. Это была Хильда, помолвленная с Юрисом, дочь известного всей Риге бочарного мастера, домовладельца и старшины Малой гильдии Альтхофа. Она знала, что Юрис должен был участвовать в вылазке, чтобы поймать языка, и, чуя недоброе, вышла навстречу ему к валу. И вот внезапно увидела его на краю улицы, скривившегося, бледного, с окровавленным рукавом.

Юрису было очень неприятно, что невеста застала его в таком плачевном состоянии, ведь дома она привыкла видеть бравого, лихого воина, которому сам черт не брат. Он сознавал, что выглядит жалким, и, пока она пересекала улицу, попытался подтянуться, но почувствовал, что никак не может согнать с лица гримасу боли и что лоб покрывается испариной. Он видел, как грудь Хильды вздымается, чуть не раздирая лиф, а щеки под слоем пудры белеют. Не разжимая зубов, он попытался встретить ее улыбкой, даже пошутил.

— Да что ты, Хильда, пустяки, не бойся, русский мне только руку малость оцарапал.

Хильда хотела заглянуть ему в глаза, чтобы убедиться, не лжет ли он, но, увидев на камне красные звездочки и сочащийся кровью рукав, закатила глаза и откинула голову, — казалось, она вот-вот потеряет сознание и рухнет навзничь. Но и сознания не потеряла и упасть не упала, видимо, загаженная улица удержала ее от этого. Она оправилась, бросила так и не закрытый зонтик и кинулась на грудь Юрису.

— Ты же истекаешь кровью, ты погибнешь! Сними мундир!

Но, видя его беспомощные движения и растерянность, взялась сама — торопливо оборвала пуговицы, стянула мундир и даже отвернулась: весь рукав рубашки красный; ей опять стало так дурно, что она снова едва удержалась, чтобы не упасть в обморок. Выхватила из кармана его штанов платок, стараясь не глядеть, кое-как обмотала то место, где кровь сочилась сквозь рубашку обильнее всего, и еще раз испустила протяжный стон. Самого Юриса больше всего смущал его непрезентабельный вид.

— Накинь, пожалуйста, мундир на плечи, а то я на мясника похож.

Она сделала это и дрожащими губами спросила:

— Очень больно?

— Да пустяк! Завтра, самое позднее послезавтра заживет.

Только теперь Хильда спохватилась. Mein Gott! Что она делает: средь бела дня посреди улицы расстегивает у мужчины мундир, достает из кармана платок, да еще из кармана штанов! Сквозь слой пудры в лицо ударила кровь, Хильда окинула улицу молниеносным взглядом, скользнула по окнам — ах, какое счастье, кажется, никто не подсмотрел. Схватила свой зонтик, порядком испачканный, сделала несколько шагов, потом снова обернулась.

— А ты сможешь дойти?

— Да пустое же, я тебе говорю! Кожу немного поцарапали? вот и все. Завтра, самое позднее послезавтра…

Дальше Хильда не слушала. Волнение ее улеглось. Она вновь уловила неправильный немецкий выговор Юриса и даже в этот момент не вытерпела и, по обыкновению, поправила его. Этот мужлан никак не мог усвоить разницу между «garnicht» и «garnichts»[9], а «ch» испускал, так сипя глоткой, будто ему надо выдохнуть весь воздух до последнего. В приличном обществе от одного этого краснеть не перестанешь, так что и теперь она не могла сдержаться, — как же тут не рассердиться.

Юрис шел в трех шагах позади нее — ближе нельзя, красная накидка поверх кринолина, пышно собранная на бедрах, хвостом тащилась по мостовой. А Юрис хорошо знал, чем это грозит, ежели наступить на нее. Остерегаясь и выбирая дорогу, он вспотел еще больше, чем от боли, — ее он уже и не чувствовал. По откинутому затылку Хильды можно было понять, что она недовольна не то его немецким выговором, не то тем, что он позволил русскому ранить себя, — поди разберись! Она всего лишь раз повернула голову и спросила, в силах ли он идти, но, не дожидаясь ответа, мелкими козьими шажками засеменила дальше. Часто приходилось огибать то сломанную телегу, то кучу мусора, загородившую всю улицу, временами пробираться подле самой стены, так что кринолин соскребал с нее плесень и пыль. Редкие прохожие, отощавшие и оборванные, уступали дорогу только лишь потому, что навстречу шел солдат, — насмешкой и оскорблением казалась им эта белая, раскормленная мамзель со сверкающими серьгами в ушах и зонтиком над головой.