На грани веков

Они вышли так поспешно, словно ночь уже миновала и на дворе занималось утро. До самой кузницы Атаугов не проронили ни слова. Покамест Мартынь отыскивал в клети на полке свечу, Мегис выкресал огонь. Две мыши торопливо пробежали по полу и скрылись под старым мучным ларем Дарты. Лавка старательно застелена зеленым полосатым одеялом, в изголовье — сенник в белой холщовой наволочке, не измятый, все время ожидал своего хозяина. Но Мартынь занят был тем, что разглядывал пивной жбан из узкой дубовой клепки с красно-синими узорами, которые, точно живые, извивались при тусклом свете свечи. Мегис неожиданно сделался решительным и энергичным.

— Их там двое, и оба с мушкетами… Ты ведь свой спрятал?

Не ответив, Мартынь ушел в глубь клети, поднял половицу и вытащил замотанный в тряпки, старательно смазанный салом мушкет. Мегис деловито оглядел его.

— Хорошо сохранился, годится. Мой в Лиственном… Как бы только — куррата! — не утащили его. Ты подожди меня, я до света вернусь.

Мартынь даже не заметил, что товарищ уходит и он остается один. Усевшись на лавку, он держал на коленях дубовый жбан и гладил его обеими ладонями. «Так, значит, это единственное, что ты мне оставил, — мысленно произнес он. — Неисправимый старый упрямец! Году не мог подождать, ведь знал же, что твой сын вернется. Почему ты всегда был таким молчаливым и никогда не говорил, что у тебя на уме? Может, ты был прав и мне не следовало ходить под Ригу… Да только что мы ведаем? Вся жизнь разворошилась, как растрепанный ветром стог сена; сегодняшнее еще видим, а завтрашний день как в тумане, так и бродим на ощупь…»

И внезапно его охватило тепло; одновременно с горечью, точно в далеком детстве, чья-то жесткая загрубевшая рука погладила его голову и худые плечи, покрытые грубой холщовой рубахой…

«Отец, — думал он, — почему ты оставил меня одного? Ведь ближе тебя у меня никого не было и не будет. Бывало, целыми днями мы и слова друг другу не скажем и все же знали мысли один другого. Когда я работал в кузнице, ты сидел на своем обломке камня и слушал, так ли бьет мой молот, как положено. Может, ударяет невпопад? Значит, у меня какие-то сомнения и заботы. Ты всегда знал, что водит моей рукой. И когда я вечерами укладывался на своей лавке, ты делал вид, что спишь, и все же не поддавался сну, пока я не засыпал. Ты жил в своем собственном мире, который мне порою был непонятен, но никогда ты не говорил, что я иду неправедным путем, — до той поры, пока сюда не заявился наш бывший барин. Подождать, подождать тебе надо было, и тогда мы увидели бы, кто же прав. Да, может, ты был прозорливее и видел дальше, — ты вытерпел в тысячу раз больше моего, и потому твое суждение о господах было вернее…»

Так крутились мысли Мартыня все вокруг того же, и, наконец, голова его свесилась на грудь, глаза сомкнулись, только руки крепко-крепко держали сделанный отцом жбан. Проснулся он от скрипа двери — в клеть просунулась косматая борода. Мегис торопливо зашептал, будто уговаривая как можно скорее снова закрыть глаза:

— Моего мушкета там уже нет, утащили, проклятые! Ну да ничего, я завтра другой достану. Ты только выспись, а чуть свет двинемся в Вайвары. Я вперед тебя там буду.

Он тщательно закрыл дверь и пристроился под навесом, стараясь не заснуть: очень уж важное что-то было у него на уме.

2

Погода была теплая и безветренная, но под утро пал туман. Небосклон начал бледнеть, на дальнем пригорке вынырнули очертания Падегов. Наконец-то после долгой ночи забрезжил рассвет.

Бравый, усатый, только очень уж заспанный болотненский, карауливший с большака зачумленные Вайвары, где отсиживалась ведьма, позевывая, потянулся и еще раз внимательно поглядел на двор, погруженный в тень пригорка и предутреннюю мглу. Он твердо помнил наказ стрелять без всяких, ежели там сверкнет огонь, завлекающий доверчивого путника. Но только огонек и вчера не появлялся и сегодня, верно, не вспыхнет. Нет, присмирела Друстова дочка, видя, что против трех волостей бессильны все ее ведьмины чары. Страж уселся на краю канавы за кустом тальника — так приятно после бесконечной ходьбы и промозглой ночи прилечь и дожидаться, когда с восходом солнца придет смена из Лиственного.

Предутренняя дрема совсем не то, что ночной сон. В полузабытьи продолжают мелькать тени только что виденного наяву, а сквозь них пробиваются картины желаемого. Не успели еще глаза караульного сомкнуться, как он уже закрыл за собой скрипучие двери своего дома — вот перед ним блеснуло пламя растопленной печи, где на углях потрескивала кинутая матерью картошка. Мать как раз ставит на стол туесок с творогом и коричневую глиняную миску, полную плотно умятого конопляного семени. Ему хочется подойти к столу, да, промаявшись всю ночь без сна, он никак не может сдвинуться с места; но тут за его спиной кто-то зашуршал в дверях — этот пришелец собирается съесть и то, что мать поставила на стол, и то, что в печке. Караульный в тревоге, он вскочил на ноги, и с минуту не мог сообразить, где же это он находится.