На грани веков

Лиственцы и кое-кто из болотненских, подойдя к ним, завистливо поглядывали, как сосновцы едят горячее и жирное хлёбово, в то время как им приходится довольствоваться черствым куском хлеба, который можно запить только ржавой болотной водой. Но тут котел как раз опустел, и ложки освободились; Инта вновь сбегала к речке, зачерпнула воды в свою чугунную посудину и отнесла ее к костру лиственцев. Вскоре и тут в котле заклокотала вода, ворочая жирные куски мяса. Вне себя от возбуждения Инта радостно махнула рукой болотненским.

— Разложите-ка костер побольше да погодите спать — все сыты будете!

И при этом опять глянула, видит ли и слышит ли ее Юкум. Так Инта накормила всех и обрела себе друзей. С того вечера никому и в голову больше не приходило задевать ее.

Вот и первый переход кончен. Первое сражение закончилось полной победой, успешно преодолена часть пути в сорок-пятьдесят верст к северу, горячий ужин съеден, теперь можно, пожалуй, и на боковую. Уставшие меньше других еще немножко посидели, развесив на колышках раскисшие лапти и мокрые онучи. Отгоняя сон, обсуждали события за день или просто перебрасывались словами. Комаров, правда, поубавилось, но зато они стали куда наглее. Только в дыму костра и можно еще было от них укрыться. Языкастый болотненский подтолкнул Комариного Бренциса:

— Образумь ты своих тварей!

И сразу же поспешил пояснить людям из чужой волости, в чем дело. Бренцис в юности неведомо чем разгневал болотненского барина, тот лишил его должности конюха и загнал на все лето на Клюквенное болото мох драть. А на том болоте комаров было такое множество, что в июле никто больше суток не мог высидеть, чуть не насмерть заедали. А Бренцис дожил там до Михайлова дня, моху, правда, надрал всего пять возов, зато выбрался оттуда посвистывая, без волдырей и лихорадки: оказалось, что он знает слово такое, и от этого слова подлый гнус улетает скорее, чем от дыма или густого тумана. С тех пор его и наделили именем Комариный Бренцис, которое присвоили уже и его обоим паренькам.

Комариный Бренцис слушал рассказ, обхватив руками колени, и, не отзываясь, глядел в огонь. А потом — чудо да и только! — сразу же после рассказа комары стали пропадать. Спустя минуту только редкий еще звенел над головой, а потом исчезал и этот. Сидевшие у костра переглянулись и недоверчиво пожали плечами — да ведь как тут не поверить!

В шалаше сосновцев Клав подтолкнул Мартыня.

— Ты как, ничего не слышишь?

О настил шалаша что-то шлепнулось, раз, другой, потом все чаще, а немного спустя зашелестело беспрестанно. Мартынь ухмыльнулся:

— Вот оно, слово Комариного Бренциса.

Дождь лил до самого утра. Рассвет начинался медленно, серый, моросящий, сосны время от времени отряхивали свои макушки, и тогда прямо за ворот скатывались целые потоки воды. Речка казалась еще чернее, чем вчера в сумерках; от мелких капель, падавших на ровную поверхность, возникали бесчисленные круги; они ширились, соприкасались, расплывались и возникали вновь; вода зыбилась, словно ее шевелили тысячи невидимых пальцев, скрытых в глубине. Ратники в шалашах подымали головы, им не хотелось выбираться, хотя и сосновцам, и лиственцам время от времени на лицо падали капли. Болотненские, промокшие и замерзшие, выбрались наружу и грелись подле костра, — кое-как слаженная крыша шалаша уже не спасала от дождя. Но вот дождь стих, речка перестала рябить, луговину застлало густым клубящимся туманом, ветер исчез вместе с дождем, и некому было разогнать серую промозглую пелену. Мокрые сучья в тяжелом, неподвижном воздухе не хотели разгораться, дым стелился то в одну, то в другую сторону. Болотненцы ворчали, ползая вокруг костра и время от времени сердито перебраниваясь.

Мартыню все не давала покоя какая-то мысль. Он уже давно с подозрением поглядывал, на измокших людей, потом поднялся и подошел к ним. Вскоре там послышалась такая гневная брань, какой ратники еще не слыхивали.

— Скоты вы, а не воины! Чем теперь в калмыков стрелять станете — грязью да конским навозом?

Оказалось, что холщовые котомки сухи только у того, кто лежал на них, а остальные и сами промокли, и котомки насквозь промочили. До всего другого, что в них находилось, вожаку не было дела, пускай едят вместо сухарей это тесто. Но в матерчатых мешочках вместо пороха оказалась лишь черная, никуда не пригодная каша, а у самого промокшего мужичонки, по прозвищу Бертулис-Дым, — одна жижа. У болотненских вообще было принято именовать соседа какой-нибудь кличкой, которая постепенно вытесняла настоящее имя, да так и закреплялась на веки вечные и за потомками. Бертулис-Дым, растерянный и перепуганный, стоял перед вожаком. Мешковатый вид его еще больше вывел Мартыня из себя.

— Вот прикажу растянуть тебя поперек коряги да задать такую порку, какой тебе в каретнике от своего старосты получать не доводилось! Ведь наказывал же я с вечера: береги порох пуще глазу! Посылают на войну этакого раззяву! Только пеньку тебе мыкать под началом жены, вот где твое настоящее место!

Разгневанный вожак вернулся к себе, упал на котомку и долго еще не мог успокоиться.