На грани веков

Вечно хмурый, временами даже злой, Мартынь с утра до поздней ночи работал в кузнице. Бил он не просто по железу, каждый удар молота как бы обрушивался на равнодушие и тупость земляков, которым грозит судьба людей, проживавших по эстляндской границе. Мехи пыхтели со свистом, чтобы пламя вздымалось выше и озаряло далекую грозную тьму, которая неотступно сгущалась над Видземе. Справив часть работы — с лета наваленной в углу кучи, — Мартынь опять ковал оружие. Но не было ощущения настоящей тревоги, не было и твердой уверенности в том, что это оружие необходимо и для чего-то пригодится. Тягостнее всего были сомнения: а есть ли прок в том, что он сейчас делает, не правы ли в конце концов эти косные и недоверчивые люди? А что, если сейчас войско царя, а с ним и калмыки ушли из Видземе и мужики понапрасну торчат на Русской горке? Что он тогда ответит тем, кто все время сомневался и оказался самым прозорливым? А главное, его самого стали одолевать сомнения: вдруг он пропустит врага, высматривая только с Русской горки, а тот незаметно подберется совсем с другой стороны. И Холодкевичу, чем ухмыляться, лучше бы рассказать, о чем господа говорят и думают, — пусть и мужик смекнет, как ему быть в это неспокойное, погибельное время. Запутавшись в догадках и смутных предчувствиях, кузнец однажды даже поймал себя на самом гнусном желании, пожалуй, даже на одной только мысли об этом — хоть бы уж пришли калмыки, чтобы этим лежебокам пришлось-таки выбраться из своего логова! Тогда-то уж он не окажется в простаках и обманщиках… Будто в топь он забрел и не знал, как выбраться оттуда! Старый Марцис то и дело вздыхал по ночам, уткнувшись лицом в изголовье, слыша, как сын ворочается, не в силах уснуть до зари.

Зима была снежная, вьюжная, снег лежал, как зола, по дорогам не проехать. Сугробы намело такие, что кустарник да и изгороди едва видны. И все же Красотка Мильда — теперь уже каждое утро — добиралась из имения, приносила кузнецу его выстиранные и залатанные рубахи, прибирала камору и вообще хозяйничала так, точно старая Дарта перед смертью оставила ее преемницей. Мартыню и раньше что-то не нравилось в этих посещениях, а теперь, когда раздражение и недовольство достигли предела, он и вовсе не переносил непрошеную хлопотунью. В особенности его злил старик, который исподтишка ласково поглядывал на Мильду. Мартынь уже давно собирался, да только никак не мог решиться, сказать то, что высказать надо было во что бы то ни стало, пока она не прижилась так, что и не выдворишь. Да и как же это прогнать женщину, желающую тебе только добра? И все же в начале весны это вышло нечаянно и нежданно, само собой, как обычно и бывает. Ранней зорькой, спускаясь к кузнице, Мартынь повстречал Мильду. По колено в снегу, с узелком в руке, она улыбнулась ему так доверчиво, точно он уже обещал ей что-то. Именно от этой улыбки кровь прилила к скулам кузнеца, и он произнес так грубо и резко, что сам вовек не поверил бы:

— Чего ты месишь сугробы, как нанятая! Не желаю я, чтобы ты ходила…

Она так и застыла с еще не потухшей улыбкой, видимо, не поверив ушам.

— Да ведь как же так? Кто ж тогда приглядит за вами, непутевыми?

Простодушный ответ еще больше вывел из себя Мартыня.

— Не твоя печаль, нянек нам не надобно. Не желаю — вот и весь сказ!

Мильда с минуту постояла сама не своя, повернулась, хотела пойти назад, но потом передумала и взошла на пригорок. Там она пробыла не больше минуты и отправилась домой; она шла все быстрее и быстрее, временами вытирая глаза рукавичкой. Старик приплелся в кузницу — видимо, хотел что-то сказать, но, вглядевшись в ссутулившуюся спину сына и опущенный затылок, только покачал головой. Кузнец топтался, как одурелый, мехи злобно пыхтели, стремительно выхлестывая воздух, пламя взметывало пригоршни искр в закопченное жерло.

Синеватые сумерки уже сменились красноватыми. Сугробы осели, только в чащобах леса под ворохом прошлогодней листвы и валежника еще виднелись посеревшие остатки снега. Выпадал он еще дважды, но быстро таял. Вот и нынче снова выпал. Хотя от вечерних заморозков образовалась тонкая корка наста, но разъезженный проселок полон воды, а воздух насыщен невидимой сырой дымкой.