На грани веков

Курт сидел и думал, охваченный необычным чувством. Еще на Кисумском мосту, когда воскресли старые воспоминания, сердце его забилось живее. В каждом уголке этого замка жила старая рыцарская Ливония — казалось, даже и та седая крыса выбежала из прошлого. Десять лет он носил в себе забытые воспоминания, сам не сознавая, насколько глубоко они вошли в его плоть и кровь. Вот они проснулись, ожили, подступают горячей волной, стоило лишь увидеть этого скрюченного у огня старика. Единственный родич на свете, последний свидетель того прошлого, ради которого он шесть недель трясся по литовским топям и курляндским лесам. Единственный, кто в состоянии разгорячить мутную кровь, разбавленную вином за время легкомысленной студенческой жизни, раздуть в яркое пламя тот тайный жар, который разгорается все сильнее от шума лифляндских лесов и птичьего гомона. И вот этот старый патриарх и пророк сам мерзнет здесь в середине лета и восхваляет величайших врагов отечества только за то, что те выдумали напиток, который согревает кости и ударяет в голову, но не зажигает застывшее сердце. Резкий вопрос готов был сорваться с языка, но Курт сдержался, кинув взгляд на дядю.

Восемьдесят три года выбелили эту бороду и согнули спину куда сильнее, чем у того встречного старика, что ехал в телеге, сидя на охапке травы. Разве он в двадцать девять лет имеет право осуждать человека, который в голом черепе хранит все пережитое почти за целое столетие? Какие же заслуги есть у него самого, чтобы чувствовать себя задетым и обиженным тем невниманием и равнодушием, с каким встретили здесь после долгих десяти лет отсутствия единственного наследника и продолжателя рода? Ведь этот старец ничего не знает о тех великих замыслах, которые он, Курт, лелеет. В памяти дяди он, наверное, все еще тот мальчик, который когда-то наполнял это мрачное здание беззаботным смехом и карабкался на скамью, чтобы получше разглядеть на стене портреты Мейнгарда{10}, Плеттенберга{11} и Готарда Кеттлера{12}. Но старик еще забудет о кружке с дымящимся питьем и даже о своей немощи, когда узнает, зачем его племянник прибыл сюда.

И все же не так-то легко было начать разговор об этом. Все помещение с пылью столетий на сводах полно теней прошлого. Почерневшие портреты на стенах рассказывают о минувших днях. Легенды слагаются о славных делах этих рыцарей — это были те мужи, которые творили историю Ливонии. Разве он, только что заявившийся сюда юнец с горячей головой, смеет поучать героев, закаленных в битвах и дипломатии, которые в любые бури и грозы и во времена всеобщего распада сумели высоко держать честь рыцарства? Надо стиснуть зубы и терпеливо ждать, пока они сами заговорят.

Курт сидел, стиснув зубы, и сдерживался. Не собственная воля и желание заставляли его молчать, нет, старая власть, принуждающая повиноваться, излучалась из закопченных глаз легендарных героев.

Барон Геттлинг, казалось, задремал. Рука с пергаментным свитком бессильно лежала на полосатом одеяле. По склоненному темени скользили серые тени, за спиной колыхалась густая тьма. Но глаза под седыми бровями все же полуоткрыты; в них странно отражаются красные отблески пламени. Вот они обратились к племяннику, губы растянулись в увядшей улыбке. Голос, тоже увядший, отдаленно напоминает тот, другой, который Курт перед этим слышал там, во дворе, из окна.

— Вырядился ты, прямо как настоящий придворный кавалер.

Курт слегка покраснел.

— Мне доводилось бывать на придворных балах. Сын веймарского гофмаршала был в Виттенберге моим лучшим другом. — Но тут же спохватился, что это звучит хвастливо и не произведет хорошего впечатления на дядю. — Французская мода, — продолжал Курт. — Все дворяне в Европе теперь так одеваются. Конечно, некоторым студентам это было не под силу.

— Но, вероятно, им было под силу кое-что иное… Такого разряженного мужчину вижу второй раз в жизни. Женщины… ну, этих я повидал довольно.

Старик просунул руку под бороду и провел ладонью по своей крестьянской одежде.

— Одежда — скорлупа, ее можно надеть, можно и скинуть. Неизменной остается лишь собственная шкура и то, что под нею. Чем нарядней камзол, тем больше к нему пристают пыль и грязь. В туфлях да шелковых чулках пускаться в путь по нашим лесным дорогам не советую. Для нашего дождливого лета и зимних метелей лучшая одежда та, что меньше промокает и больше греет.

— Здесь я тоже обзаведусь одеждой поскромнее. Но в Германии у меня просто не было другой.

Барон кивнул головой.

— Ты, верно, многому там выучился. Десять лет не шутка. Даже не знаю, сумею ли разговаривать с тобой. Состарился я здесь и обомшел, как пень среди молодой поросли.

Курт горделиво выпрямился.