На грани веков

Драгуны дважды обежали кругом корчмы, обшарили стодолу. Там лишь берггофский возчик спал, свернувшись в своей телеге, и сытые лошади топтали сено корчмаря. Выбежали на дорогу, в третий раз осмотрели место под окном, один на всякий случай выстрелил в лес, в сторону взгорка. Затем все вернулись в корчму.

Унтер-офицер схватил Яна за шиворот и поставил на ноги, — Сиверс, тяжело дыша, сразу же поднялся и сел. Швед, сжав кулаки, подступил к парню, стал ругаться на своем языке. Ян ни словечка не мог понять.

— Баран ты безголовый! Чего тащишь одного, когда тебе двух надо укараулить? Где теперь второй?

Ян лишь руками развел:

— Немец хотел бежать!

Вдруг он получил такую затрещину по левому уху, что отскочил назад и стукнулся затылком о печь еще сильнее, чем Сиверс об пол. У того на изменившемся от страха лице промелькнуло удовлетворение и что-то вроде легкой надежды — видимо, думал, что бьют за неуважительное отношение к немцу. Ян потрогал щеку и раскрыл рот: ведь поймал же, а тут еще бьют?!

Унтер-офицер никак не мог успокоиться.

— Лапотник ты этакий! Колоть тебе надо было — вот так, палашом — одного, а потом другого!.. Болван, человеческого языка не понимает!

Потом указал рукой в потолок, в конец корчмы, махнул сверху вниз, затем в лес, разжал кулак, показал пустую ладонь.

Этот язык Ян понял. Хлопнул себя по лбу с такой же силой, с какой ударился затылком о печь. Баран! Баран! Второй убежал, а ведь его-то именно он и хотел укараулить!

3

Уже на мосту через мельничную речушку строгий порядок пятипарной колонны верховых нарушился. Все разом ехать не решились — лошади мешали друг другу, спотыкались и сердито фыркали. Обомшелые бревна по обе стороны моста казались в вечерних сумерках спящими чудовищными змеями, от черной реки и топи тянуло запахом тины и гнили.

Офицер придержал коня и присмотрел, все ли драгуны переберутся на другую сторону благополучно. Сердито тряхнув головой, сказал толмачу:

— Я бывал в Норвегии, Дании, Бранденбурге, и нигде нет таких паскудных дорог, как в Лифляндии. За Нарвой, в Московии, может быть, и есть. Но Московию населяют дикари, а ведь здесь же господствуют потомки славного рыцарского ордена, которые нас, шведов, считают дикарями. Как же они проезжают весной и осенью, если даже в середине лета тут шею можно свернуть?

— У лифляндских дворян шеи крепкие. Поляки, говорят, в свое время не могли им шею свернуть; сомневаюсь, удастся ли это и вам сделать.

— Мы свернем, будь уверен. И не им одним, польскому королю тоже. И этому их вожаку — как же его, черт возьми, зовут? Мы его поймаем и колесуем. Наш король собирает войско; как только оно будет готово, прибудет сюда, и тогда мы вышибем саксонцев из Курляндии.

— А к полякам и немцам придут на помощь русские.

— Две сотни наших драгунов всех русских прогонят назад до Пскова.

Мост проехали. Офицер пришпорил коня и пустил его рысью. Толмач держался рядом. «Хвастлив, как и все солдаты», — подумал он.

Офицер продолжил разговор, когда проехали второй и третий мост и пришлось еще взбираться на крутой косогор. Не выспался — видно, что борется со сном.

— Валандайся тут с ними ночи напролет, выспаться по-человечески не удается, Двое у нас уже в Риге, двое остались в корчме у Дюны, одного привезем этой ночью. Убийцы и бунтовщики — есть ли среди лифляндских баронов хоть один честный человек?

— Запороть мужика — это в нашем краю не считают за убийство.

— Ваши мужики тоже хороши — овечьи души. Сколько их приходится на одного помещика? Похватали бы колья и в одну ночь всех баронов подчистую.

— А на прошлой неделе двоих в Риге повесили за нападение на помещика.

— Это был шведский помещик, не забывай этого.

«Значит, немцев можно, а шведов нет…»

Офицер продолжал еще хвастливее:

— У нас законы и порядки строгие. Мы сами хотим жить и мужикам даем жить. Конечно, подати платить надо, как же без этого? Нашему королю нужны деньги, поэтому берут и с баронов, и с арендаторов, а они, понятно, с мужиков. Таков уж порядок, а кто его преступает, тому пощады нет, того на виселицу!

Толмач вздохнул.

— Мужика всегда можно повесить, такой ли помещик, этакий ли.

— А ты как думаешь! На строгостях мир и стоит. Если закон говорит: вешать — значит, вешай, если пороть — значит, пори. А у лифляндских помещиков никаких законов не было, они все по своей воле да на глазок. У нас другой порядок: господин один — король; если помещик не слушает — и того вешают. Пороть мужика можно, на порке все и держится, а убивать нельзя. Вот хоть этот, что из Берггофа. Теперь он у нас сидит в наручниках, отвезем мы его в Ригу, и я не дам за него и пяти грошей. Наверняка на той же неделе отрубят голову. Видишь, братец, вот она какая разница между немцами и нами. Твоим мужикам надо бы это знать.

— Они знают, господин офицер, и все хотели бы попасть под казну.

Офицер самодовольно погладил усы.

— Это хорошо, что знают. Наш король любит людей покорных и послушных. Потому-то, если помещик не может доказать свои права, имение в казну и забирают. А кто очень уж растопырится — подбери малость ноги! Вот как мы распоряжаемся.