На грани веков

— Со времен Мейнгарда и Бертольда они вколачивали ее и разъясняли добром и понуждением. Мягким словом и жестким кнутом обучали их слову божию иезуиты, ну а теперь еще и шведы стараются в этих своих школах. Ничего не помогало и не поможет, это латышское мужичье — закосневшие, отринутые господом нечестивые язычники. Ревнители лютеранства Кнопкен и Тегетмейер и тысячи других преданных слуг и учеников господних отдали свою жизнь, спасая эти погибшие души, — и ты думаешь, они все еще не подкармливают тайком «духов» своих предков, и не приносят в березовых рощах жертвы своим языческим богам, и не занимаются всякой иной ворожбой!

— Ваша вина, наша общая вина — мы не хотели снизойти к ним и возвысить их до себя.

— Снизойти к ним! Мальчик, сдается мне, что у тебя в голове не все в порядке. Там, в Бадене, из тебя просто какого-то сумасброда сделали.

— Ах, нашелся бы хоть кто-нибудь, кто бы ваши замшелые головы разок проветрил! Если бы у нас были крестьяне наши одноплеменники, мы бы и без чужих обошлись. Я вижу в твоем шкафу книги мудрого голландца Гроция. Почему ты из них ничего не вычитал? Ведь это же справедливо, что ни одно государство не может стоять, ежели в нем все сословия не обретаются в единении, ежели каждому не предначертаны и не утверждены его естественные права. Ты смеешься, когда я говорю «снизойти». Но я ведь и не считаю, что нам надо стать подобными им, отказаться от чего-то своего. Нет, только хоть немного уразуметь их состояние, дать им возможность жить какой-то человеческой жизнью, чтоб не приходилось им убегать в лес к волкам, которые куда милосерднее господ, или тысячами гибнуть с голоду, как это не раз тут бывало. Ваши просветители кнута из рук не выпускали, а истинным последователям Христа ведома лишь кротость и любовь. И вы еще дивитесь, что они по сей день кормят «духов» своих предков и приносят, жертвы идолам! Просветить их умы, отогреть их сердца огнем христианской любви — вот что нужно было, вот что мы проспали, и в этом наша роковая ошибка, прегрешение против отечества нашего и в конечном счете против самих себя.

Дядя почти выпрямился. Не верилось, что его спина еще может так разгибаться.

— Что ты ко мне пристаешь со своим Гроцием! Гроций говорит совсем о других народах!

— Да, конечно, и о других господах.

— Для нас смеха достойно даже помыслить о какой-нибудь договоренности и единении с мужиками, с нашими крепостными, о чем мечтает этот твой голландец. Скорей уж можно учинить подобное с волками и медведями в лесу. Что ты тут разглагольствуешь об улучшении их жизни и просвещении их ума — все это сейчас творят ненавистные тебе шведы.

— История ничто не оставляет без воздаяния. Стоит тебе забыть о долге своем и собственном благе, как рано или поздно приходит другой и, свершая не сделанное тобою вовремя, тебе же наносит вред. У своих недругов мы больше всего и можем учиться. Нам надобно не только освободиться от их ига и прогнать их с нашей земли, но и продолжить начатые ими деяния, ибо они разумны и дальновидны, в будущем они уберегут лифляндских дворян от тех испытаний, какие приходится претерпевать ныне.

— Ты поэт и мечтатель! Если поляки помогут нам освободиться от шведского ига, то они и определят, что нам еще испытывать и претерпевать. Иго остается игом, накладывает ли его Карл Двенадцатый или Август Второй.

Старик выпил и снова ушел в себя. Курт тоже налил себе третий стакан и с усилием сдержал свой словесный поток — дядя выглядел таким усталым и немощным. Только походив с минуту, он спросил:

— О чем ты думаешь?

— Что? Ах да, я думаю о той оси, вокруг которой все вращается.

— Но ведь ее нашел Галилей?

— Нет, не о той, а о той, вокруг которой вращаешься ты… Паткуль… а может, и все мы.

— Это загадка, дядя. Говори яснее.

Барон отмахнулся.

— Долгий разговор. В другой раз.

Так он еще долго просидел молча, глядя на угасавший огонь, видимо, совсем забыв, что, кроме него, в комнате есть еще кто-то.

По узким и темным лестницам и извилистым переходам слуга проводил Курта в отведенную ему комнату. У каких-то низеньких дверей остановился со свечой в руке и, нагнувшись, прошептал:

— Не желает ли барин взглянуть на старую госпожу?

— Ты с ума сошел! Сейчас, в ночное время!

— Это ничего: день или ночь — она все равно ничего не видит и не слышит.

— Не видит и не слышит?

— Ни единого словечка. Уже восемь лет рта не раскрывает. С того самого дня, как барон ногами занемог. До той поры язык у нее все время шевелился. Люди говорят, что она его прокляла. Была перекрещенной, а все держалась католической веры. И у католиков проклинают — велят предать имя церковному проклятью, и пропал человек. Барин ведь знает, что у старого господина барона была вторая… лютеранка, мать фрейлейн Лотты. Так она и умерла неладной смертью — даже сказывать не хочется…

— Придержи язык, старый ворон! Веди уж!