На языке эльфов

– В каком-то смысле. Но, по сути, я действительно был очень сердобольным. Не мог мириться, когда родственников отрывали друг от друга и разбрасывали по разным местам.

Идея семьи, очевидно, – тонкая красная линия большей части всех моих судеб.

– Ты во всех жизнях был таким добрым? – Твой вопрос стыкуется с моей очередной неподготовленностью.

– Не во всех.

– Значит, когда-то ты был злым?

– Обиженным. – Но кожа все так же тает и пузырится под твоими невозможно ласковыми пальцами. – Слишком импульсивным и жестоким.

– Это Япония. И я знаю, что это за годы. – Ты находишь шестую строчку, обводишь овалом числа. 1845–1868. – В этой неудачной жизни ты был жестоким?

Мне, конечно, остается только кивнуть:

– Все-то ты понимаешь, Чон Чоннэ.

Ты молчишь немного. А пальцы движутся. По линии позвоночника вниз. Плавно, внимательно, медленно-медленно. Будто ищут что-то. Отличие, деталь, ключ.

– Гражданская война коснулась тебя напрямую или косвенно? – выводы превращаются в очередной вопрос, и я покорно отвечаю:

– Напрямую.

– На чьей стороне ты был?

– Сегунат [28].

Мычишь и закономерно спрашиваешь:

– Не захотел признавать новую власть?

– Самураи были главным и самым привилегированным сословием, Чоннэ. – Ты это, конечно, знаешь. А я это когда-то пережил. Моя страна открыла двери миру. Моя семья пала жертвами новых идей. – А потом систему просто изменили, мы по щелчку перестали быть нужными и все потеряли.

Всегда кто-то теряет. Тогда и до сих пор.

– Я читал, некоторые начинали новую жизнь.

– Да. – Но для горячих воинов-гордецов это было все равно что покорное унижение. – Но ни я, ни мой отец не были созданы для торговли, чиновничества или преподавания. Ты же всегда чувствуешь, где твой путь. Если бы тогда я был мудр, то знал бы, что мое время просто закончилось. Даже не всех нас в целом. А именно мое. – Машинально выворачиваю руки тыльной стороной и черчу взглядом линии вытатуированных кардиограмм, спрятанных за пестрыми браслетами. – Я говорил, что не помню чувств, но знаю, что не представлял себе будущего и был полон одной только беспросветной ненависти. Все, что нам хотелось, это мстить. Моя самая короткая жизнь, если не считать той, которую я совсем не помню, и, наверное, только такой она и может быть.

Твоя рука останавливается на пояснице:

– Могу я спросить, как ты умер?

– Тебе будет несложно догадаться: я покончил с собой. Как многие из нас в тот же день, когда Токугава сдался и все кланы признали поражение[29]. – Улыбаюсь самому себе, собирая пальцы в вялые кулаки. – Наверное, это в каком-то смысле уже часть моей души – стремление убить свое тело.

– Тогда часть моей, наверное, не давать тебе этого сделать.

Я бы хотел возразить или, может, усмехнуться, чтобы скрыть истинные ощущения, но ты мне попросту не позволяешь. Твои губы на моем плече сплетаются с теплым дыханием – бисером по коже, и я непроизвольно сжимаю кулаки сильнее.

– Ты будешь жить долго, Итан.

Слова – толчки воздушных потоков мерными прыжками вниз к лопатке. Новый поцелуй, наверное, мажет йодовой сеткой бессонного змея саморазрушения.

– И счастливо. – Глаза закрываются сами, сам бы я не стал. Я бы как всегда пытался быть начеку, готовиться к потенциальной опасности, не расслабляться. Ты утверждаешь, что у меня над тобой океаны власти, только сейчас и постоянно я ощущаю лишь твою надо мной. – В жизни случается всякое, так что иногда будет сложно, иногда тяжело. – Чувствую, как диван позади прогибается: ты перемещаешься ближе. – Может, через десять лет планету захватят инопланетяне или она станет непригодна для жизни. – Может. А пока я втягиваю воздух резко и спешно, как если бы решил, что тону. Твой нос похож на сухую кисточку. Оказывается на моем затылке и снует из стороны в сторону ласковой-ласковой щекоткой. – Ты знаешь, как все изменчиво. Но, что бы там ни случилось… смена власти или очередной кризис, – ты отстраняешься, – во что бы ни превратился мир, – твоя рука подбирается к моему лицу, – я всегда буду рядом с тобой. Ты обернешься, – пальцы нежно прикасаются к подбородку и побуждают меня слегка повернуться, – и вот он я.

Я – это ты.

А ты – это морская чернота глаз, поймавших сейчас мои. Влажные губы всего в нескольких сантиметрах и жидкий шоколад застывших лент на висках. Ты – это квинтэссенция моего счастья и моего несчастья. Угрозы и безопасности. Дыхания и удушья. Ты – это вечная жизнь, что всегда почему-то выбирает мою такую же бесконечную вместо миллиарда других.

Хочу спросить, почему, но ты снова не позволяешь. И я замираю так же, как твои губы на моей щеке. Ты прикасаешься. Пальцами, губами, носом.

Краткий миг, который я вношу в себя по деталям, уликам, к каждой ставлю карточку с номером, слежу за последовательностью, чтобы потом проигрывать снова и снова.

– Какой ты теплый, господи, – шепчешь тихо-тихо.

Ты опускаешь руки на мои предплечья. Ты целуешь. С подбородка к шее, каждый сантиметр,