На языке улиц. Рассказы о петербургской фразеологии

Необратимые процессы капиталистического развития пореформенного Петербурга тонко почувствовала всегда совестливая и внимательная к изменениям в обществе русская литература. Пушкинский Петербург катастрофически превращался в Петербург Достоевского — город, представлявший собой социальный тупик, в котором сходятся все дороги и из которого не ведет ни одна. Опьяненные иллюзией свободы и призраком обогащения провинциальные русские растиньяки бросились на завоевание русского Парижа в честолюбивой надежде стать вершителями судеб и властителями умов. В столицу приезжали на заработки, на службу, «на ловлю счастья и чинов», на учебу. В особняках знати жило множество слуг, выписанных вельможами из своих сельских имений. Слуг было так много, что даже у Пушкина, который, как известно, вечно нуждался в деньгах и умер, не оплатив гигантские долги, их насчитывалось пятнадцать. Не говоря о графе Строганове, у которого служило едва ли не 600 человек.

Вся эта огромная масса пришлого населения, завороженная фантастическими снами и святочными рассказами, верила в «свой» Петербург, когда бросала насиженные места и устремлялась в столицу. Но холодный, расчетливый, недосягаемо вельможный Петербург все ставил на свои места. Он славился стремительными обогащениями и катастрофическими падениями; одних любил, к другим был равнодушен, одних безоговорочно принимал, других отталкивал как инородные тела. В городском фольклоре это фиксировалось безошибочно точными пословичными формулами успеха, а чаще всего неуспеха: «Кого Питер полюбит — калач купит, кого не полюбит — последнюю рубаху слупит»; «Питер бока повытер»; «Матушка Нева испромыла нам бока»; «Питер — карман вытер» и т. д.

Чопорный сословный Петербург быстро разрушал иллюзии искателей счастья. Отрезвевшие псковичи и ярославцы, помятые жизнью и потертые бедностью и унижением, если не возвращались на «круги своя», то превращались в извозчиков и лакеев, мелких чиновников и ремесленников, на всю жизнь усвоив житейскую истину о хорошем городе Питере, который «бока вытер».

А вокруг, старый город Питер,
Что народу бока повытер
(Как тогда народ говорил), —
В гривах, в сбруях, в мучных обозах,
В размалеванных красных розах
И под тучей вороньих крыл.

Таков литературный образ столицы Российской империи, созданный на основе петербургского городского фольклора гениальной Анной Ахматовой в «Поэме без героя».

Питер женится, Москва замуж идет

Вот уже три столетия идет сравнительно мирный диалог между двумя столицами — степенной и многоопытной, со сложившимся за многие столетия менталитетом Москвой и Петербургом — самозванным выскочкой, презревшим законы столонаследия, детищем Северной войны, менталитет которого к началу этого диалога только складывался. И город, и его население еще только накапливали свой умственный и духовный навык. Правда, вопреки житейской логике, первый выпад в этом трехвековом диалоге принадлежал все-таки не разгоряченному юношеским максимализмом Петербургу, а старшей по возрасту Москве. Устами своего апологета — заточенной в монастырь нелюбимой жены Петра I, московской боярыни Евдокии Лопухиной, с домостроевском категоричностью Москва заявила: «Быть Петербургу пусту!» Петербург ответил со сдержанным достоинством. В 1712 году состоялась свадьба Петра I и его новой избранницы, бывшей ливонской пленницы Марты Скавронской, при переходе в православие нареченной Екатериной Алексеевной. Свадьбу справляли в Петербурге, столичный статус которого еще не был узаконен. Кстати, и потом никаких официальных документов о переносе столицы из Москвы в Петербург не появилось. Вплоть до наших дней. Просто на царскую свадьбу съехались из Москвы все государственные учреждения, весь дипломатический корпус и все царские ближние и дальние родственники. Да так здесь и остались. С тех пор Петербург стал столицей. De facto. Но это не было самозванством в полном смысле слова. И петербуржцы это хорошо понимали, запуская в речевой оборот расхожую в свое время поговорку: «Питер женится, Москва замуж идет». То есть добровольно. Другое дело, что москвичи с этим не вполне согласились. Их фольклор утверждает другое: «Питер женится, Москву замуж берет». Но даже в московском варианте «берет» — это вовсе не означало «берет в полон», скорее, «берет под свою защиту, под свое покровительство». В полном соответствии с обычаем брать невесту под свою опеку.

С тех пор количество пословиц и поговорок, в которых подчеркивается «женское» начало Москвы и «мужское» Петербурга, множится и множится. «Москва девичья, Петербург — прихожая», надо полагать, прихожая, где толпятся многочисленные претенденты на руку и сердце единственной капризной красавицы; «Москва женского рода, Петербург — мужского»; «Москва — матушка, Петербург — батюшка»; «Москва невестится, Петербург женихается».