На Иртыше

За трудностями быта той поры, сумятицей настроений, пестротой конфликтов у Залыгина никогда не пропадает ощущение истории трудового крестьянства, как истории героической. Она и впрямь была героической, ибо самое время требовало от поколения непрерывного подвига, непрерывного преодоления то сопротивления врага, то разрухи, то собственных привычек и представлений. «…Почему это никому другому доля такая не выпала, как нынешнему мужику? И воевать — ему. И голодать — ему. И вот еще первые колхозы устраивать — опять ему»,— эти слова Ю-риста выражают и авторскую позицию. И если люди шли на жертвы, не щадили себя, так потому что видели: иначе нельзя. И как естественные, необходимые принимали важнейшие решения Советской власти. Ту же политику раскулачивания, например. «У кого коней, сказать, десять,— убежденно заявляет Чаузов,— тому колхоз один убыток. И он сроду убытку того не простил бы, тут уж так — либо он, либо колхоз. Она их еще в девятнадцатом годе стращала, кулаков, Советская власть. Вышло — не зря». Он не просто говорит так, Чаузов,— он и поступает согласно своим мыслям. Никак ведь не мог простить Степан Александру Ударцеву поджога колхозного амбара. Никто не заставлял — сам повел мужиков разрушать дом поджигателя. Все было в этом его порыве — и классовое сознание, и оскорбленное чувство хлебороба, для которого нет больше кощунства, чем надругательство над зерном.

Не одна лишь надежда на лучшее, но и жажда устойчивости примиряла героя Залыгина с артелью. Как хлебороб, он кровно заинтересован в спокойствии, ясности, перспективе. Ломка — состояние хоть и необходимое, неизбежное, но вынужденное. А мечтал Чаузов, чтоб скорее от ломки, от ожесточения, митингов, перейти к созиданию. От слов ведь «хлеб не растет и скотина не плодится». И как некий символ стоит в мастерской у Степана недоделанный подойник. Не хотел он в спешке, в смятении душевном работу заканчивать: «Вот успокоится жизнь — тогда… Колхозная, так колхозная, лишь бы успокоилась». Он и потому еще Ударцева ненавидел, что такие, как Александр, не давали жизни войти в колею, баламутили ее.

Чаузов жаждал ясности не только в мире, но и в самом себе. Чтобы не поддаться напору порой стихийно возникающих страстей, не стать щепкой в водовороте потрясений, не потерять грани между добром и злом. А в жизни, словно нарочно, многое смешалось, спуталось, иногда даже самое невероятное становилось реальным: «Нельзя было Александру Ударцеву зерно поджигать, а он взял да спалил… Нельзя было за это ударцевский дом разбивать, а его разбили. Нельзя было Ольге в дом к Чаузовым идти, а она пришла… Может, все, что прежде нельзя было, нынче можно? Нет, и так нельзя».

Чем более крутой оборот принимали события, тем сильнее у Чаузова поиски меры. Меры во всем: в ярости, разрушении, требовательности. И мера эта — справедливость.

Неверно было бы, однако, на этом основании представлять Степана каким-то абстрактным праведником. Нет, характер его неасоциален; он подвижен, изменчив, и, как мы имели случай убедиться, революционные преобразования глубоко затронули и его душу. Но герой потому и менялся к лучшему, что в нем всегда жило чувство справедливости и способность ради правого дела подняться над узко личным, над сиюминутной выгодой. В этом, может быть, и разгадка некоторых противоречивых, на первый взгляд, его поступков. Так, подняв односельчан против Ударцева, он приютил в своем доме оставшуюся без крова Ольгу и ее детей. Потому что не враг он ребятишкам и не смог бы, отказав им в пристанище, себя уважать.

Не по авторской прихоти, а по истинной сути оказался герой Залыгина в центре всей жизни села, на перекрестке всех ветров. Хотел того Чаузов или нет, но ни одно серьезное происшествие в Крутых Луках не обходило его стороной. Временами он и сам не рад был этому и досадовал на людей: «Спросить: что им от Степана Чаузова надо? Каждый со своим к нему лезет — и Печура Павел, и Хромой Нечай, и еще Гилев Егорка!»

И Павел Печура не кого-нибудь, а Чаузова уговаривал председателем стать: «На тебя же другие глядят и не просто глаза пялят — ждут от Чаузова правдишной работы, думают: раз Чаузов в колхозе — этот ворочать будет. Он будет, и я за им». То, что такой мужик оказался в артели, было само по себе фактом значительным и многоговорящим. Ведь Степан не вертопрах какой-нибудь вроде Егорки Гилева, которому шальное счастье само в руки идет. Нет, Чаузов — хозяин, труженик, на все руки мастер. Умеет и с плугом пройти, и поломку исправить, и коней знает, и без пользы за дело не примется.