На исходе дня

Захватило дух, когда вошла Сальвиния Мейрунайте, Нет, еще раньше, когда распахнулась дверца «комода» и на тротуаре очутилась знакомая и незнакомая девушка. Сошла, точно с рекламного фотоплаката — не тронутая ни своим, ни моим разочарованиями, элегантная, сверкающая. И не столько кольцами и серьгами, которых я не любил — однако странно, без них казалась она мне неполноценной, — сколько белизной гладкой шеи, легкостью движений и дыхания… Когда же поднялась она по лестнице, позвонила и вошла, я понял, блестящая кожа наспех натянута поверх другой — бледной, в пятнах. Как-то не согласовывались они, не умещались в одной эти две Сальве, два цвета, два состояния. Одна — стройная, грациозная — беззаботно повертелась перед зеркалом в прихожей, гордо кинула мне свою сумочку, не отыскав месте, куда бы положить ее — оркестр, внимание! — другая не могла отдышаться после подъема по лестнице и равнодушно озиралась вокруг, словно ничего ее здесь не интересовало, как вообще не интересовала жизнь — серая, унылая, без всяких неожиданностей.

— Дымить можно? — Нечистый, хриплый голос тоже принадлежал второй — усталой, заспанной.

— Кури на здоровье!

Вместо пепельницы бросил ей десертную тарелочку. Сальвиния, и глазом не моргнув, ловко поймала ее; разминала и смолила сигарету за сигаретой, не очень затягиваясь, просто окутывая себя дымом, как будто создавала вокруг искусственную атмосферу, пытаясь отгородиться от подозрительной или вредной. В белесом облаке потонула и секционная стенка, предмет моего стыда, и сваленные в кучу в углу спортивные снаряды культуриста, которыми я некогда гордился. Долго каким-нибудь видом спорта не занимался, велосипед — тоже прошлое, хотя сквозь дым можно еще разглядеть висящее на стене колесо. Принялся палить сигареты и я; не сговариваясь, мы соревновались, кто первым запросит пощады, чей несносный характер окажется слабее. Боксерские перчатки, акварели, стопки пластинок — все таяло в дыму, как и намерение сберечь себя для кого-то, кому мы вовсе не были нужны. Вырывали друг у друга из губ сигареты, несли какую-то чушь, не придавая словам значения — если оно и было, то таилось за пределами искусственной атмосферы, невидимое и почти не причиняющее боли.

— Слушай! Присядешь наконец или мне сматываться?

Одурев от табака, не сразу сообразил, меня или кого-то другого зовет прислонившаяся к стене Сальвиния. Потянулась к сумочке, которую я по-идиотски продолжал сжимать в руке. Не отдал, уселся рядом на свое спартанское ложе, она отпустила ремешок сумки, прижалась. Совсем близко ощутил ее украдкой царапающие ноготки, почти неподвижную, туго обтянутую грудь. Рванулись и заскользили по шероховатой материи руки, повернул к себе, как слепой, на ощупь нашел губы — отрезвляюще пахнуло алкоголем. Пьяна? Снова пьяна?

Мы покачивались, переплетя руки; искусственная атмосфера покидала нас, как в разгерметизированном космическом корабле. От бездумной, окутавшей меня доброты остались жалкие обрывки.

— Дурачок… Алкоголь не мешает. Спросил бы у мужиков.

Брезгливо отстранился, Сальве свалилась на топчан, будто ее толкнули. Обняла подушечку, поджала ноги, предусмотрительно стряхнула с них лаковые туфельки. Тлели окурки, вонял пепел, однако все эти «ароматы» забил запах водки. Значит, и водка пошла, не только коньячок или джин? Передо мной была уже не сверкающая Сальве, которой я восхищался, и не усталая, которую, оказывается, жалел, а просто плюющая на себя шлюха.

— Не стану возражать, если соблаговолишь отправиться восвояси.

— Ты что-то говоришь? — Она потерлась щекой о подушечку, провела рукой по сбившейся на бедро юбчонке.

— Допустим, меня не уважаешь. Но себя-то? Что они сказали бы?..

Кто они? Очухайся, осел! Мейрунасы, давно потерявшие надежду выгодно сбыть ее с рук? Наримантасы? На совесть мою они тоже давно рукой махнули. Омар Шариф или Арис с лошадиной мордой? Это же умора — толковать о морали с Сальвинией Мейрунайте? Блестящая юбочка задиралась все выше, обнажая впечатляющее женское бедро. Вялая рука Сальве и не собиралась поправлять ее.

Может, думаешь, что я… Что и впредь удастся подкладывать мне свинью за свиньей?

— Наставления свои побереги, знаешь, для кого? — Она сонно зевнула. — Раз уж такой рыцарь, свари-ка лучше кофе.