На исходе дня

— А я удивляюсь и скажу тебе то, что и своей разлюбезной не сказал бы. — Жену Чебрюнас побаивался, хотя вполне благонравно при этом любил ее. — Некогда человеком побыть из-за этой спешки… чертовщины всевозможной. Ни самому побыть, ни другим полюбоваться.

Уже не изворотливостью и черствостью — искренностью склонял Чебрюнас к примирению. Как-нибудь смягчить созревший нарыв, чтобы не прорвался он, не замарал белого халата!.. Настроение Наримантаса передавалось всей больнице, разрушая согласие и спокойствие. Сбежала Нямуните, лучшая медсестра, ворчит Алдона. И все-таки трагическое недоразумение с Казюкенасом больше тревожило его не как главврача — как человека. Кто-кто, а Чебрюнас-то знал, что виноват перед Наримантасом и Казюкенасом, пусть не было здесь злого умысла — лишь привычка осторожничать с важными пациентами; правда, на поверку выходило, что Казюкенас не столь уж могуществен, но это еще больше обременяло совесть Чебрюнаса. Никому не желая зла, многим в качестве врача и администратора помогая, он никогда не знал, как поступит в очередной раз, когда начнут давить привходящие обстоятельства. Если бы пришел в себя видящий среди бела дня сны Наримантас, думалось ему, то и узел Казюкенаса развязался бы сам собой, как десятки других, — врачи не гибнут со смертью каждого своего больного, хотя частенько не доживают до старости. В душе Чебрюнас сознавал превосходство Наримантаса, правда, не безоговорочно — легко, когда нечего терять! — и еще изобретательнее скрывал раскаяние под железобетоном, на который Наримантас наткнулся и наткнется еще столько раз, сколько потребуется, пока бурные воды не войдут в берега. Знал это Чебрюнас, знал и Наримантас. Он даже сочувствовал давнему коллеге и астматику: так уж получилось, не каждый обязательно борется за правду, иной — просто за право жить, как живется, без лишних сложностей…

— Выручишь, Винцас? Кальтянис на дежурстве, Жардаса в военкомат вызвали.

— Хочешь в район сплавить? Ладно, подкупил доброй новостью.

— Там сложный случай. После аварии. Местный хирург капитулировал. В Даргунай.

— В Даргунай? Что ж, наши желания совпадают. Но только ненадолго, Йонас!

За стеклами очков, во влажных от растроганности и хитрости глазах главврача таился страх, что в последнюю минуту, уже прихватив чемоданчик с инструментами, Наримантас передумает и откажется садиться в расхлябанную районную «скорую» со стертыми протекторами — так выглядел вестник чьей-то надежды, а может, смерти. Любой ценой надо было выпроводить его хоть на несколько часов, на ночь, а еще лучше — на сутки или двое, задвинуть подальше его неспокойную совесть, от которой и на расстоянии зудит кожа. Так хотелось Чебрюнасу отделаться от него, что не заметил, как обрадовался Наримантас, точно выбрался наконец из запутанного подземного лабиринта, а если еще и не совсем, то все равно впереди забрезжил дневной свет Шаг, еще один, оттолкнулся посильнее и…

Когда Наримантас зашел к Казюкенасу попрощаться, его лицо прикрывала наспех натянутая профессиональная маска — услужливое внимание и некоторая отстраненность. В палате ударил в ноздри запах роз, не теплый, нежный, а приторный и ядовитый, словно неделю уже простояли цветы в несвежей воде, и взгляд Наримантаса, обращенный якобы на больного, не отрывался от букета, лишившегося очарования, как лишаются его цветы, засыпающие могильный холмик. На них было тяжело смотреть, но еще тяжелее — на больного. Выстраданная Наримантасом и столь им желанная ясность могла означать для Казюкенаса, когда рухнула последняя надежда — не придет Айсте! — лишь одно, все кончено.

Ему переливали кровь, им не удалось остаться наедине возле распространяющего ядовитый аромат букета — входила и выходила Алдона, неотступно кивал бородой Рекус.

Казюкенас лежал в подушках, закрыв и живой, и неживой глаза, равнодушный не только к падающей мимо капле, но и ко всей процедуре; чувствовалось, что не доверяет он чужим жизненным сокам, словно с красными и белыми кровяными тельцами проникала в него чужая воля, растворяющая его собственную; он и раньше пошучивал, что, когда разгуливает внутри чужая кровь, то мысли и чувства будто не его.

Не киселем больного кормите! — прикрикнул Наримантас на Рекуса, поправил зажим, чтобы капало пореже. — Как самочувствие?

Казюкенас не открывал глаз, всем своим существом впитывая одурманивающий запах роз.

— Удовлетворительное, доктор.

— Почему не хорошее?

Пришлось подождать, пока больной не вдохнул воздуха и не понял, с кем говорит.

— Сегодня вы не погрешили бы против истины, если бы немного похвалились. Последние анализы хорошие, я бы сказал, очень хорошие!

— Должен ли я веселить вас, доктор? Вы и так веселый. — Казюкенас умудрялся, не открывая глаз, видеть выражение лица хирурга. — Может, жена вернулась из экспедиции?

— Пока не собирается. А я получил такой же букет, как и вы. Красивые цветы, правда?

— Тут уже не скажешь: удовлетворительные. Очень красивые! Но почему и вам, доктор? — Помутневший от боли живой глаз впился в лицо.