На исходе дня

— И ваша сестренка… тоже здесь? — осведомился он полушепотом, вовсе не стремясь к встрече с этой милой светловолосой девочкой — пришлось бы вспомнить про дикий сюжет Ригаса. — Как у нее дела?

— Пожалуйста, не надо говорить о Владе! Ничего! Абсолютно ничего! Современные девушки!..

— Она хорошая девочка, хорошая. — Наримантас чувствовал, что лишился права называть ее по имени.

— Хорошие девочки. И мальчики — ого-го! — хорошие. Разве теперь мальчики? — Длинная негибкая рука рубила воздух, бесформенную массу пассажиров и вещей, но никто не проснулся. — Охотники! Охотники за удовольствиями! С одной, с другой… с любой по очереди… Если через две недели не легла с ним — ханжа… Но и девочки не лучше, нет! С виду красивые, чистенькие, аж скрипят! Мразь! Блестками увешанная и напоказ выставленная. Раньше подобных за километр узнавали, теперь от весталки, от мадонны не отличишь. Даже такого, как я, ласкать готовы! — Он повернулся боком, выставляя обтянутый пиджаком горб. — Отец умирает, а Влада… Она…

Отец, Казюкенас — вот что жгло ему мозг, это было ясно с самого начала. Не девушки — их, быть может, любил, о них мечтал, но жил отцом, отказавшимся от него, стыдившимся своего семени, кривым деревцем растущего.

— Больной наш идет на поправку, он выздоровеет, — вырвались у Наримантаса слова утешения, которых он даже в новом своем состоянии терпеть не мог.

— Когда гвозди корешки пустят, да?

— Поверили сплетням? — Голосу Наримантаса не хватало стали, чтобы притупить колючие слова молодого Казюкенаса, но все-таки негромкий его голос обламывал острые шипы.

Автобус окружили огни городка, Наримантас пожалел, что ничего хорошего не сказал юноше.

— Провожу вас! — Длинная рука подхватила чемоданчик, словно извиняясь за новую дерзость. — Какого-нибудь дурня или туза спасать приехали?

— Милый мой Зигмас…

— Не милый… Злой! Кто чем красуется, я, как видите, горбом. Чепуха, пустая суета, распродажа чувства собственного достоинства за гроши! Испытываю отвращение к себе, потому что не выношу кривляния… Но почему я такой? Не его ли, Казюкенаса, не вас ли всех вина? Якобы жалеете, а на деле довольны, когда мы отбиваемся от стада. И у вас руки свободны — пьянствовать, развратничать…

— Сердитый молодой человек. Если бы все думали так, как вы, никто бы полей не пахал, угля не добывал, не учил детей…

— Вы хотели сказать: не рожал детей? Дети будут, не бойтесь! Пусть подзаборные, приблудные, безотцовщина… Такие нынче в моде! Тут уж природе спасибо — не вам. Потом, правда, отшвыриваем их, как котят… Но разве не сами дети виноваты? Зачем требуют еще чего-то, кроме алиментов? Зачем горбатые?

— Успокойся, Зигмас. — Наримантаса удивляет, что резкий разговор не сбивает его настроения; состояние приподнятости, возникшее в дороге, все еще греет сердце, будто именно за горькими упреками он и ехал сюда. — Станешь мизантропом, не будешь нужен ни себе, ни людям… Дальше не провожай, больница рядом. Я знаю. Учился здесь.

— Здесь? Вы? — Зигмас подавился невыстреленным залпом. — И маму знаете?

— Знал, Зигмас.

— Очень вас прошу, не рассказывайте ей про меня! Дома я послушный сын. Такой, каким она воспитала, каким хочет видеть… И сам не знаю, какой я!

Он задрал голову, вот-вот выпрямится, сбросит горб! Горько хохотнув, исчез в темноте.

Наримантаса проводили в уединенное, скрытое за раскидистыми деревьями строеньице, их не выставляют напоказ ни большие, ни маленькие больницы.

— Не здешний, — бубнил дежурный врач, высокий, худощавый, с большой, по форме напоминающей грушу, головой. — Его «Москвича» бульдозер раздавил. Автогеном вырезали, еле-еле вытащили. Пока снарядили за вами машину, пока то да се, он и кончился.

Смерть сделала свое дело — на этот раз с помощью пьяного бульдозериста — и удалилась. Это все? Лицо красно-синее, левая щека срезана, как бритвой, но что изменилось бы, останься щеки розовыми?

— Оперирован по поводу аппендицита. — Местный врач никак не мог найти общего языка с мрачным коллегой; пренебрегшим ужином и поспешившим сюда, словно к живому.

— Ну-ну… А свинкой в детстве не болел?

— Извините. — Хозяин робко переложил свою голову-грушу к другому плечу. — Пока не потерял сознания, умолял вас вызвать… Дескать, один раз вы его уже спасли…

Наримантас взглянул на руки покойного. В первую очередь смерть сминает руки, даже у сильных, могучих мужчин ладони, как увядшие листья. Перехватило горло, ни вдохнуть, ни выдохнуть, в висках словно живые, задыхающиеся существа заколотились сплющенный, почерневший, как кусок антрацита, ноготь большого пальца. Неужто водитель «Москвича»? Подвозил на работу в то памятное утро, когда пришли дети Казюкенаса? Кандидат на обзаведение нутриевой фермой? Наримантас услышал свой издевательский вопрос: «А потом что?» Не накликал ли беду?.. Он сжал холодный, застывший палец мертвеца, будто хотел отогреть его.

— Утомились с дороги, коллега? — Протянувшаяся было рука дежурного врача не решилась дотронуться. — Может быть, все-таки… чайку?