На исходе дня

Казюкенас уставился на высоко поднятый в руке сестры шприц и оцепенел. Мог бы, удрал, кинулся напропалую, перепрыгнув через кровать Шаблинскаса. Наримантас тоже застыл — сейчас что-то случится, а ты бессилен предотвратить опасность, и виновата во всем Касте Нямуните, ее сдержанный свет мгновенно рассеял бы страх больного. И где она шляется, когда ее место тут, в палате, рядом?..

Минута, пока Алдона делала инъекцию, растянулась для Наримантаса в вечность, даже Рекус кашлянул в бороду.

— Ты мне очень нужен, Наримантас! — Цепкая рука хватает за рукав и выволакивает в коридор.

Худая, с торчащим кадыком шея, пенсне в металлической оправе, извивающееся, словно оно без костей, длинное туловище, одним словом, опять коллега Кальтянис.

— Спасибо! Выручил! — Наримантас все еще косится на дверь, за которой, словно сова при дневном свете, шелестит Алдона.

— Ну и славно! Я тебе помог, теперь ты, братец, не откажи. Короче говоря, пару тысчонок!

— Одолжить тебе две тысячи? Ты в своем уме?

— Две, и ни рублем меньше. «Жигули» получаю. К Октябрьским верну, теща халупу свою продаст, и верну. Самое позднее — к Новому году! — Длинные руки Кальтяниса обвились змеями, не дадут ускользнуть.

— Две сотни — еще куда ни шло!

— Да к тебе же страждущие, как к покойному Филатову слепые, плывут… Вон какая щука на стол легла!.. И не наскребешь?

— Кому щука, а кому трудный больной… Отстань, ради господа, мне надо с мыслями собраться.

Человек он или нет? Ну, посмеивался Наримантас над ним вместе с другими: Кальтянис, где только мог, старался копейку сэкономить, клянчил у всех деньги, тощал, худел, будто его регулярно на травматологическом станке растягивали… Однако за бесхребетной, гибкой спиной росло и округлялось то, что ныне скромно именуется благосостоянием.

— Больные, они есть и будут, братец, а «Жигули» ждать не станут. Всякие проходимцы колесами обзаводятся, а нам, врачам?.. Тряхни, Наримантас, мошной, будь человеком!

Наримантасу вспомнился водитель «Москвича», снова почувствовал он себя в тесной и душной старенькой машине, правда, теперь не игрушечная обезьянка, а гибкая звериная лапа мельтешила перед глазами.

— Ну хорошо, Кальтянис, — голос прозвучал словно чужой, — купишь ты эти «Жигули»… А дальше что?

— Жену, детей усажу, и с ветерком!

— И куда же ты покатишь? — Голос все больше походил на голос Ригаса.

— В Крым махнем, на Карпаты! А может, на Гарц, в Германию или в Польшу, в Закопане… Родные там у нас. Так что выкладывай денежки, а потом смейся сколько хочешь, сердиться не буду.

— Слушай, Кальтянис, а не приходило тебе в голову переквалифицироваться?

— Не понимаю… А… шутки шутим?

— Почему же? Вон торговцы пивом или снабженцы, те и без долгов моторами обзаводятся. Пойми, нет у меня денег!

— Куда спешишь, Жардас?

— Да тут старичка одного штопал.

— И как?

— Крестин не гарантирую, но жениться сможет! А твой как? — Легкими больными он не интересуется, хирург, божьей милостью хирург, ему только трудные случаи подавай. И проницательный взгляд, и нос с горбинкой, и короткий ежик русых волос, не говоря уже о широких плечах и могучих руках борца, — все выдает в нем хирурга, привыкшего к поту и крови.

— Какой мой? — хитрит Наримантас, а в душе упрекает себя. Почему? Почему пригласил ассистировать Чебрюнаса? Почему не Жардаса? Было бы теперь на кого опереться.

— Ну, шишка эта, начальничек.

— Вроде очухался. Скоро поднимать начнем.

— Ох, погоди. Слышал я…

— За крестины не отвечаю, но жениться, как ты говоришь...

— Ну, коли женится, обмоем!.. А я два желудка вырезал…

— В один день?

— А что?! Я бы и четыре сработал — операционных не хватает. Марли и той перерасход, ха-ха!

Жардас действительно справился бы — чертовски выносливый и умелый, с ходу в ^,яблочко ^,попадает, хоть и попахивает от него постоянно спиртным. Это, конечно, скверно, но зато не дурит себе голову вопросами, на которые никто не ответит…

— Значит, чик, что лишнее, и все дела?

— Все, Винцас, все!

— А человек?

— Не понимаю.

— Ну а уход? — уточняет Наримантас.

— Сосны, покой, сестрицы с ангельскими личиками — выдумка терапевтов. Современная больница — конвейер. Вырезали, зашили, и будь здоров!

— Этак легко было бы лечить… — И Наримантас мысленно заканчивает: да и жить.

— Не жалуюсь! Только вот горло, пока мы тут с тобой болтаем, пересохло.

— На работе же.

— Вечно ты — работа, работа! Смотри, надорвешься, придется мне и тебя штопать…

И он шагает прочь по коридору, ладный, крепкий, уверенный в себе. Ни одной симпатичной сестры не пропустит, то тут, то там на его пути кто-то весело завизжит, идет и рассыпает, как конфетти, хорошее настроение и бодрость. И не станет сильно кручиниться, если какому-нибудь из оперированных им «старичков» придется отправляться на прикрытой простыней каталке в морг, маячащий в глубине двора. Разве не все там будем? Как бы славно забраться сейчас с Жардасом в укромное местечко, послушать его беззаботную болтовню.

Снова Алдона, ее погребальные вздохи, вызывающие и смех и тревогу — смех деланный, тревогу подлинную.

— Что случилось?

— Тут один… спра-ши-вает вас…

— Кто? Да говорите яснее, сестра!