На исходе каменного века

Гал разгадал одну из великих загадок — узнал, в чем сила Человеческого закона. Чем свободнее люди в племени, чем смелее они мыслят и говорят правду, тем больше в них достоинства и тем меньше они подвластны иссушающим жизнь обычаям, на страже которых стоят пустые слова, несправедливость и зло.

С ближайшей скалы в небо стремительно взлетел сокол, радостно перевернулся с крыла на крыло, любуясь своей силой и ловкостью. Он одобрил решение Гала, он приветствовал его окончательное возвращение домой.

— Я твой бра-ат, сокол! Я вернусь сюда! Вернусь навсегда! — воскликнул Гал, и Дуа отозвалась ему звонким эхом.

ЭПИЛОГ

На берегу реки горел костер. Лица людей, освещенные пламенем, причудливая игра света и теней, серебристо-розовый круг луны, мягкое сияние звезд и неторопливый голос человека у костра, — все это вплелось в древнюю мелодию Жизни, которая завораживала людей, сближала, делала неотъемлемой частью Природы.

Старый человек кончил говорить и умолк, глядя на огонь, который рождался будто из ничего и, мягко огибая сухие поленья, неторопливо окрашивая их сначала в желто-коричневый, потом в черный и оранжевый цвет, тянулся в своем огненном цветении вверх, отгонял во все стороны навязчивую темноту ночи и таял, исчезал неведомо куда. Рождался на глазах, согревал воздух и людей, приковывал к себе взгляд, жил — танцевал, потрескивал, улыбался — и незаметно умирал, чтобы так же незаметно, будто из ничего, возродиться вновь. Просто и удивительно.

Какое это чудо — огонь! Он подобен фантастически прекрасному цветку, около которого человеку всегда тепло и уютно и в голову приходят спокойные мысли, отчего весь мир вокруг становится цельным, понятным и близким. И так было с незапамятных времен.

— Это красивая сказка, старик, — прервал наконец молчание длинноволосый парень с сигаретой в зубах. — У тебя все слишком гладко. А они ведь первобытные, дикари!

Старик повернул голову, в глазах у него отражались язычки пламени, древние, как земля.

— Ты дымишь, как сырые ветки. Ты не годишься быть костром, — медленно проговорил он.

Раздался взрыв смеха.

— Ты тоже, дедок, не костер! — ухмыльнулся длинноволосый. — Или ты докажешь нам, что на твоей голове можно вскипятить чайник?

Это была не очень удачная острота, и второй длинноволосый оборвал первого:

— Заткнись, чучело! Ты же ничего не смыслишь, кретин!

Они повздорили бы, если бы не вмешалась девушка. На ней были брюки, во рту у нее дымилась сигарета.

— Перестаньте, мальчики! — сказала вставая. — Ведь сегодня самая короткая ночь! Давайте танцевать?

Из транзисторов тотчас вырвались грохочущие, ревущие, визжащие, лающие, хрипящие звуки, наполнили собой округу, слетели с крутого берега, вспугнули какую-то птицу, понеслись над водой.

Чудища, спрятанные в небольших ящиках, заслонили своим грохотом июньскую ночь, подавили костер, людей, мысли, подменили вечную мелодию Жизни иной, сотканной из бешенства, рева, наглости и похоти. Под ее судорожный ритм дружно забесновалисъ пестро одетые молодые люди с однообразно-неряшливыми прическами. Кончили они свою пляску, как только умолкли транзисторы, после чего наступила невероятная тишина. Земля и небо приходили в себя от только что пережитого ими ужаса. Опять заулыбался костер, порозовела луна, приветливо замигали звезды — до тех пор, пока транзисторы не заревели снова.

Старик сидел, опустив голову, будто спал, а вокруг него бесновались двуногие. Они вопили, визжали в экстазе, дергались, как от укусов пчел, их движения были безобразны…

Только один юноша не участвовал в общей пляске. Он тоже сидел, опустив голову, будто спал.

— Что, дедок, заснул иль наши танцы не нравятся? — Длинноволосые парни и коротковолосые девицы присаживались на свои места.

— Я не видел танцев, — печально сказал старик, — я не слышал пения сердец, я не видел людей…

— Оглох, что ль, иль таким родился? — усмехнулся один. Остальные захохотали.

— Заткнитесь! — крикнул парень, который не танцевал.

— Я отвечу им сам, юноша, — вмешался старик. — Я не думаю, что они пали так низко, чтобы затыкать рот старому человеку. Танец, молодые люди, — это праздник души…

Новый взрыв смеха прервал рассуждения старика о танцах и о душе: уж им-то, молодым, известно, что танцы — вовсе не праздник души, а набор немудреных телодвижений, которые совершаются под рев транзисторов и усилителей, подогреваются спиртными напитками и предшествуют почти неограниченному общению полов и что чем развязнее танцевальная оргия, чем темнее площадка, на которой эта оргия совершается, тем современнее танец. Старик, рассуждающий о танцах как о празднике души, — забавный кретин, которому по слабости ума чудится, что в его молодости все было иначе.

Они вдоволь посмеялись над стариком. Тот терпеливо молчал, а когда им надоело смеяться, заговорил опять.

— Птица поет, потому что не может не петь. Пение для нее — радость. Но она поет, когда это необходимо, и ее песня не мешает другим птицам петь, не мешает земле, воде, лесу и небу. В общем хоре жизни ей принадлежит свое место…