На Юг, к Земле Франца-Иосифа

Не знаю, конечно, может быть, я ошибаюсь, но это мне так представляется, и этот способ лечения, т. е. не давать залеживаться, единственный, которым я могу пользоваться, если не считать хину. Мне не раз приходилось слышать, что русские колонисты на крайнем севере с заболевшим своим товарищем поступают так: когда он уже отказывается двигаться, хотя особенной слабости по виду еще не заметно, то его берут насильно под руки и водят взад и вперед до тех пор, пока «доктора» сами не выбьются из сил.

Может быть, это жестокий способ лечения, но не надо забывать, что я говорю только про начальный период болезни, когда человек еще не утратил физической силы, но у него ослабевает энергия, нет нравственной силы. Самую тяжелую форму цинги[35]я наблюдал у Георгия Львовича, который был болен около 6 или 7 месяцев, причем три с половиной месяца лежал, как пласт, не имея силы даже повернуться с одного бока на другой. Повернуть его на другой бок было не так-то просто.

Для этого приходилось становиться на кровать, широко расставив ноги, и, как «на козлах», поднимать и поворачивать за бедра, а другой в это время поворачивал ему плечи. При этом надо было подкладывать мягкие подушечки под все суставы, так как у больного появились уже «пролежни».

Всякое неосторожное движение вызывало у Георгия Львовича боль, и он кричал и немилосердно ругался. Опускать его в ванну приходилось на простыне. О его виде в феврале 1913 года можно получить понятие, если представить себе скелет, обтянутый даже не кожей, а резиной, причем выделялся каждый сустав. Когда появилось солнце, пробовали открывать иллюминаторы в его каюте, но он чувствовал какое-то странное отвращение к дневному свету и требовал закрыть плотно окна и зажечь лампу. Ничем нельзя было отвлечь его днем, от сна; ничем нельзя было заинтересовать его и развлечь; он спал целый день, отказываясь от пищи. Приходилось, как ребенка, уговаривать скушать яйцо или бульону, грозя в противном случае не давать сладкого или не массировать ног, что ему очень нравилось. День он проводил во сне, а ночь большею частью в бреду. Бред этот был странный, трудно было заметить, когда он впадал в него. Сначала говорит, по-видимому, здраво, сознавая действительность и в большинстве случаев весело, но вдруг начинал спрашивать и припоминать, сколько мы убили в третьем году китов и моржей в устье реки Енисей, сколько поймали и продали осетров там же. Или начнет спрашивать меня, дали ли лошадям сена и овса? Что вы, Георгий Львович, какие у нас лошади? Никаких лошадей у нас нет, мы находимся в Карском море на «Св. Анне», «Ну вот рассказывайте мне тоже. Как так нет у нас лошадей? Ну, не у нас, так на соседнем судне есть, это все равно. Помните, мы еще на дню к рыбакам-то ездили». Или говорит некоторое время совершенно сознательно и прикажет позвать машиниста: «Сколько у нас пару в главном котле и сколько оборотов делает машина?» Долго не может понять, почему у нас нет пара и почему мы стоим на месте: «Нет, — это нельзя, сорок быков и тридцать коров слишком много для меня. Этого я не могу выдержать». Так проводил Георгий Львович ночи. Любил, чтобы у него горел все время-огонь в печке, причем, чтобы он видел его: и, видел, как подкладывают дрова. Это ему надо было не для тепла, так как у него в это время болезни было даже жарко и приходилось открывать иллюминаторы, но он любил смотреть на огонь. В конце марта он стал очень медленно поправляться. Вместе с силами стала появляться у него раздражительность, и он стал капризничать, хотя во время самого разгара болезни был все время в самом жизнерадостном, в самом веселом настроении, несмотря на полный упадок сил. Это веселое настроение производило впечатление чего-то неестественного, болезненного, даже хуже раздражительности, когда мы его видели в таком ужасном состоянии.