На юге

Но Д’Мелло не стал обижаться. Он печально покачал головой. В родном городе у него уже не было точки опоры. Он возвращался в Мумбаи только в сновидениях и разговорах.

— Я умру здесь, — ответил он Старшему. — Здесь, на юге, среди таких кислых фруктов, как вы.

Супруга Старшего, женщина с деревянной ногой, все чаще наполняла квартиру своими родственниками — так она мстила мужу за его нелюбовь. Она тоже происходила из большой семьи, исчисляющейся сотнями, и теперь принялась целенаправленно приглашать молодую родню — внучатных племянников и племянниц с женами и мужьями и в особенности с детишками. Присутствие в маленькой квартире большого количества грудничков, годовалых, шустрых девочек с косичками и медлительных упитанных мальчиков льстило ее матриархальным амбициям и вдобавок, что было очень кстати, выводило Старшего из себя. Больше всего бесили его младенцы. Они гремели своими погремушками, агукали свое «агу-агу», кричали свое «уа-уа». Они спали, и тогда Старший должен был вести себя тихо, потом просыпались, и он не мог слышать своих собственных мыслей. Они ели, испражнялись, их рвало, и какашечно-рвотный запах оставался в квартире даже после их отъезда, смешанный с запахом талька, к которому Старший питал еще большее отвращение. «В конце жизни, — жаловался он Младшему, у которого часто спасался от визгливых орд своей и жениной кровной родни, — самым отвратительным кажется запах ее милого начала: нагрудничков, ленточек, нагретого молочка в бутылочках и распускающих вонь, присыпанных тальком задиков». Младший не мог удержаться, чтобы не ответить: «Скоро и ты станешь беспомощным. Тебе тоже понадобится посторонняя помощь для отправления телесных надобностей. Младенчество — не только наше прошлое, но и будущее». Гневное выражение лица Старшего показало, что стрела попала в цель.

Хотя они оба, надо признать, были везучими людьми. Они не страдали ни полной слепотой, ни абсолютной глухотой и, в отличие от поэта из Мумбаи, не лишились разума. Пищу они, конечно, ели мягкую, легко перевариваемую, но все же это не был стариковский слизистый супчик. Вдобавок они были более или менее ходячие и могли раз в неделю, медленно спустившись по лестнице на улицу, добрести, опираясь на палки и часто останавливаясь, до местной почты, чтобы получить по извещению пенсию. Необходимости в этом не было. Многие из молодых, наводнявших квартиру Старшего и вытеснявших его к Младшему, с которым он без конца пикировался, готовы были по первому слову сбегать за пенсией для двух немощных стариков. Но старики не хотели, чтобы молодежь бегала по их делам. Это было предметом их гордости (редкий случай, когда они сходились во мнениях): получить пенсию самостоятельно, отправиться на своих двоих туда, где, отделенный металлической решеткой, сидит почтовый работник, готовый выдать еженедельное вознаграждение за многолетнюю службу. «Видишь по глазам, что он нас уважает?» — громко спрашивал Старший Младшего, но тот помалкивал, ибо то, что он видел за решеткой, скорее смахивало на скуку или презрение.

Для Старшего поход за пенсией был актом, подтверждающим его заслуги сколь бы ни была мала недельная сумма, она означала благодарность общества за труды его жизни. А для Младшего этот поход был актом вызова. «Я для вас пустое место, — сказал он однажды в лицо человеку за решеткой. — Деньги получил, и проваливай. Но придет и ваша очередь стоять там, где я стою. Поймете тогда». Одна из немногих привилегий дряхлого возраста — возможность резать правду-матку даже незнакомым людям. Никто не велит тебе заткнуться, и лишь немногим хватает духу ответить. Они думают, приходило порой в голову Младшему, что нет смысла спорить с теми, кто вот-вот протянет ноги. Он понимал природу презрения в глазах почтового работника. Это было презрение жизни к смерти.

В тот день, когда Младший упал, они со Старшим отправились на почту в обычное время — поздним утром. Год кончался. Местные христиане, включая Д’Мелло, только что отпраздновали рождество своего Спасителя, и приближение Нового года с его обещанием будущего и даже нескончаемого будущего, в котором череда подобных праздников, разделенных годичными промежутками, тянется в самую вечность, беспокоило Старшего.

— Либо я умру в ближайшие пять дней, и никакого Нового года для меня не будет, — сказал он Младшему, — либо начнется год, в котором мне уж точно придет каюк. Так что радоваться особенно нечему.

Младший вздохнул.

— Своей черной меланхолией, — со стоном проговорил он, — ты меня для начала уморишь.

Фраза показалась обоим настолько забавной, что они громко расхохотались, и потом им понадобилось некоторое время, чтобы отдышаться. Они в этот момент спускались по лестнице своего дома, так что смех был небезопасен. Они стояли, вцепившись в перила, и пыхтели. Младший находился ниже Старшего, он уже миновал площадку третьего этажа. Это был их обычный способ спускаться — на расстоянии друг от друга, чтобы, если один упадет, он не сбил с ног второго. Они были слишком ненадежны, чтобы доверять друг другу. Доверие — тоже возрастная привилегия.