На южном фронте без перемен

Лучше бы я не спрашивал — Армяна прорвало. Он рассказал мне обо всех своих друзьях в пехоте, о том, что у них полная насыщенная жизнь, что его достал наш старшина, и многое другое. Но я вынес из его монолога впечатление, что его расстраивает конкретно только то, что пехота первой входит в поселки, и все самое интересное достается ей, а он — водитель минометки — питается «объедками с барского стола». Я не думал, чтобы он не понимал, что у пехоты намного больше шансов нарваться на огонь противника. Машина Армяна была продырявлена со всех четырех сторон. А что случилось с пехотой Урфин Джюса у фермы, все видели сами. А с ротой Бандеры? Господи! Ну откуда такая тяга к стяжательству? А?

Я горько усмехнулся.

— Друзья мои! Бросьте нести чушь! Какая пехота!.. У вас в кузовах полно добра. У каждого в машине по автомагнитоле. Вы месяц можете обходиться вообще без прапорщика с его кухней. Есть это в ротах? А?.. А почему?.. Потому что у нас техника! У нас есть место для хранения всего этого добра, а у них… Есть у них место в БМП, а, Григорян?

Ответа я не услышал, и продолжил.

— Будешь питаться кухонной похлебкой, мерзнуть, и кидать тоннами землю… И ни один ротный по доброте душевной не сравниться с Найдановым, не говоря уже обо мне.

Бойцы засмеялись. Я перевел дух. Раз засмеялись, значит, теперь будет легче общаться — пускай расслабятся.

— Все, что достанет пехота, она потом приносит к вам… Так что, дорогой Григорян, не говори ерунды. И выбрось из головы эту муть.

Два бойца притащили новую порцию дров. Выдохшийся от споров Ситников ушел за чаем сам.

Мы говорили о чем — то еще, но уже так — несерьезно.

— Хотите чифиря, товарищ старший лейтенант? — спросил Джимми Хендрикс.

— Конечно, хочу, только давай! — ответил ему я.

Глава 4

На следующий день небо заволокло тучами, заморосил мелкий холодный дождик, а под ногами зачавкала мерзкая грязь. Я не выходил из кабины, слушал музыку «Наутилуса», и мечтал попасть куда-нибудь в цивилизацию, где можно принять ванну, выпить чашечку кофе, встретиться с девушкой, (не обязательно же с женой?), а еще лучше — с двумя, и можно еще многое — многое другое… Но не здесь.

Дверца распахнулась. С немым вопросом я воззрился на своих вчерашних попутчиков.

— Товарищ лейтенант, — жалобно сказал Адамов, — давайте еще совершим экспедицию. Чего здесь высиживать — то?

Я на секунду задумался, а потом пожал плечами: почему бы и нет? Можно и пойти. В одной стороне мы уже были, а другую сторону тоже не мешает посмотреть. Вдруг что найдется интересное? Может, книги попадутся…

Мы отправились на противоположный конец Белготоя. Дорога шла под уклон, и я подумал, что возвращаться будет труднее: и тяжелее, и скучнее. Впрочем, это всегда так: в начале пути человек полон надежд и предвкушений, а в конце — одна горечь и разочарование… «Во многих знаниях есть многия печали»…

Имберг и Адамов вошли в дом раньше меня, но покинули его быстрее, чем я успел до него добраться. Они уже шарили по сараям, а я зашел в комнату и уставился на фотографии, разбросанные по всему полу. Я обнаружил партийный билет, и долго разглядывал фотографию на нем. Наверное, эта молодая и симпатичная женщина и в страшном сне не могла представить себе, до каких времен она доживет. Где партия, а где завтра?

Я присел на голую кровать, и принялся разглядывать подобранные мною с полу фотографии. Сюжеты такие же, какие обожают запечатлевать по всей нашей бывшей великой державе — гости за столом, заставленном салатами и бутылками, дети в разных видах и позах, портреты. Так странно держать в руках осколки чужой жизни, к которой ты не имеешь ни малейшего касательства…

Подлая вошь проявила признаки активности на ступне, и я вернулся от философских размышлений к практике. Носки мои давно изгнили, и я пользовался портянками, которые вообще-то больше ассоциируются с сапогами, чем с берцами, но такова уж была моя печальная планида. Как ни жаль, но эта партия портянок уже пропиталась грязью, кровью и вшами. Я разулся, горестно оглядел материал, выбросил его, после недолгих поисков нашел простыню, оторвал кусок, переобулся, и забрал еще две свернутые простыни с собой. На год войны, как минимум, теперь я себя обеспечил. А через год или война закончится, или носки привезут, или, не дай Бог, со мной что… Но об этом не надо.

В дверях споткнулся Адамов, рот до ушей, счастливый:

— Товарищ старший лейтенант! Что мы нашли! Пойдемте скорее!

Я легко поднялся с панцирной сетки, и побежал за ним — подумал, чего серьезного. Да… Нашли… Полную кастрюлю сметаны нашли… Не испортилась. Я попробовал… Чудо! Просто чудо…

Мы втроем умяли эту кастрюлю за пятнадцать минут.

— Пойдемте, еще что покажу, — Адамов подмигнул мне как заговорщик, а Имберг изобразил на своем мрачном лице подобие улыбки.

В сарае нашелся сыр — круглый и соленый до невозможности.

— Вот что, — сказал я мрачно, — нечего жрать все самим да самим. Изыщите тару, погрузите сыр, и отнесем в батарею. Пусть и другие попробуют.